– Какой? – спросила я, не понимая, как Натаныч сумел вычитать все из этих газет.

– Кто у него сидел и занимался великими стройками коммунизма? Наверное, он кого-то продолжил репрессировать… – Мой гениальный друг снова зашелестел газетами. – Да… Точно! Он ужесточил уголовный кодекс. Теперь за самое мелкое воровство можно было получить такой срок, что мама не горюй! Таким образом он стал искоренять криминальный мир, а заодно бороться с коррупцией. Думаю, что если он ввел это все в 1937 году, то лет через пять там вообще все криминальные элементы стали исправно вкалывать без малейшей надежды на амнистию.

– Ну и что получается-то?

– Получается, что наука у него развивается, промышленность работает, образование на высоте, сельское хозяйство тоже скоро будет в норме, наверняка военная мощь наращивается, а значит, все о'кей! Мы на верном пути. Народ дрожит от страха и любви. Любое нарушение наказывается лагерем – заметь, не расстрелом! – потому что кадров дефицит и нужен человеческий резерв. Ну а особо несогласных с его политикой все-таки ставят к стенке, как видно из этих кратких сообщений. – Он показал на какие-то короткие заметки, а потом снова начал листать газеты. – Слушай, а чего-то я не пойму, что с Кагановичем-то?

– Да ничего… – пожала я плечами. – Что ему сделается. Как был, так и есть.

– А тогда кто такой этот нарком путей сообщения Бакулин?

Я махнула рукой:

– Это дед мой по маминой линии. Двоюродный.

– Да ну?! – удивился Натаныч. – Это ты его в наркомы протащила?

– С ума сошел? Нет, конечно. Это реальный мой дед! Он действительно наркомом был до 1938 года. Ну а потом… Сам понимаешь.

– Боже ж мой! – сказал Натаныч, ехидно усмехаясь. – И в твоей семье были приличные люди!

Я треснула кулаками по столу:

– Ты, Натаныч, совсем охамел! А прадед мой энергетик, что, не был приличным человеком? А священник тоже, по-твоему, непонятно кто? Да?! А все мои деды и бабки, которые войну прошли? Это что, ворье какое-то?

– Я говорил о двадцатых, тридцатых годах! Кем был твой дед по линии маминой матери?

– Дезертиром.

– Вот, а ты говоришь! Гэпэушник, дезертир… Гнилая кровь! Кстати! – Натаныч оставил в покое моих родственников и снова углубился в газеты. – Я не понял, кто у нас тут мое любимое нэкэвэдэ возглавляет! Ты мне можешь сказать?

– Могу, – я плеснула себе в чашку воды и выпила. – Его зовут Кондратьев Олег Борисович.

– И кто это такой? – удивился Натаныч.

– Не знаю. Я тебя хотела спросить. В Интернете его нет. В энциклопедии тоже. Сталин сказал, что его назначили в Москву с Дальнего Востока.

– А ты его видела?

– Конечно. Нормальный мужик такой лет сорока пяти. Среднего роста. Я даже думала, что Кондратьев – это псевдоним какой-то. Но вроде нет. У него жена, дети. Все нормально.

Натаныч призадумался:

– Интересно. И этот тип, про которого мы ничегошеньки не знаем, сидит спокойно и перетасовывает людей туда-обратно. Одних в ГУЛАГ, других на волю. Чудеса у тебя там, дорогая подруга! Вот что я тебе скажу!

– Да, только непонятно, чем Сталин занимается в отношении внешней политики и что он намерен делать с Гитлером.

– Это неизвестно… – протянул Натаныч, а я отправилась домой приходить в себя после бессонной ночи.

На следующий день я, как мне было велено, появилась в Кремле.

– Ну что? – спросил Сталин, обнимая меня. – Успокоилась? Не боишься больше, что мы расстанемся?

Я стала целовать его и бормотать что-то невнятное. Он посмотрел на меня, как на тяжелобольную, и сказал:

– У меня есть время. Пойдем прогуляемся. Там сегодня на удивление тепло, правда, в одном платье ты все равно замерзнешь. Но я тебе свой второй китель дам.

Вытащив из-за двери запасной китель с маршальскими звездами, он накинул мне его на плечи. Мы покинули кабинет и по традиции направились в сторону Боровицкой башни. В том месте, где мы всегда останавливались, чтобы поговорить, Сталин спросил:

– Ну что, прессу изучила? Меня интересует, что ты из всего этого поняла, а то мне совершенно не нужно, чтобы ты неверные выводы делала.

Вспомнив все, о чем мы говорили с Натанычем, я пересказала это от своего имени практически слово в слово. Сталин тяжело вздохнул и, опершись руками о парапет, посмотрел на реку:

– Я так и думал. Газет больше не получишь.

– Ну а что не так? – всполошилась я, мысленно ругая Натаныча. – Там это было написано.

– Объясняю. Про сельское хозяйство неправильно. Про уголовный мир верно лишь отчасти. Да и вообще все это не то и не так. Кроме того, я не понимаю, откуда у тебя эти циничные утверждения о том, как перетасовывают людей и как их ставят к стенке? – Он внимательно посмотрел на меня. – Понятно. Это не твои мысли. Приятель твой наверняка с тобой политбеседы вел. Я прав?

– Ты всегда прав, – улыбнулась я и посмотрела на него. – Во всем.

– Тогда слушай меня. Да, партия борется с врагами народа. И в зависимости от степени вины эти люди попадают или в лагеря, или на тот свет. Иначе, без этой жесткой системы, невозможно в нашей огромной многонациональной стране, привыкшей к царизму и единоначалию, построить хоть что-то… А «хоть что-то» я строить не собираюсь, так как мне хочется создать действительно великое государство. За несколько последних лет были допущены ошибки в оценке вины многих людей. С некоторых пор мне пришлось взять этот процесс под свой контроль, и многие приговоры были пересмотрены. Что касается сельского хозяйства… Я изменил некоторые планы, которые считал правильными несколько лет назад. Это долгий разговор, и, конечно, то, что там происходит сейчас, было бы совершенно неверно описывать так, как это сделал твой друг. В машинах времени он силен, но в коллективизации – увы. Что тебя еще интересует?

– Когда мы увидимся в следующий раз? – сказала я и поправила сползший с меня маршальский китель.

– Это хороший ответ, товарищ Санарова! Завтра. В одиннадцать вечера.

Он улыбнулся, и мы пошли гулять дальше. При этом я абсолютно не поняла, что же именно происходит в Советском Союзе этой реальности и во что это может вылиться в будущем…

Вернувшись в 2010 год, я первым делом сделала втык Натанычу:

– Ты чего мне тут наговорил про коллективизацию сельского хозяйства? Я из-за тебя перед Сталиным осрамилась. Он сказал, что все у них там совсем не так происходит, как тебе показалось. Да и с репрессиями дела иначе обстоят.

– Да?… – с сомнением в голосе буркнул он. – Ну, допустим… Человек я не деревенский и в рогатом скоте ни шиша не понимаю, но про лагеря уж извини! Там черным по белому все было написано. А он-то как тебе это все объяснил?

Я закатила глаза:

– Ну, типа того, что по его приказу все дела пересмотрели и многих отпустили, так как приговоры были неверные.

– И все?

– Да.

– Ясненько. – Натаныч сделал рукой неопределенный жест. – Ему очень хочется, чтобы ты его безгрешным считала. Ну-ну… Все равно ежу понятно, что он там всех в страхе держит и карает за любую провинность. Только расстрелов стало меньше, а репрессии как были, так и остались. Короче, он был бы не он, если бы отступил от своей деспотичной политики.

– Ну и ладно… – сказала я и ушла домой.

Спустя пару недель мы со Сталиным сидели в гостиной и обсуждали делегацию из Норвегии, которая за день до этого прибыла в Москву. Неожиданно он сменил тему и сказал:

– Я хотел поговорить с тобой об одном деле. У меня для тебя поручение будет. Ты уже однажды его выполняла.

– Ты о чем?

– Так складывается, что именно сейчас в отношении Германии все становится ясно. Ситуация под контролем. Но… Меня волнует вопрос, какие будут последствия и буду ли я сам доволен тем, что произойдет. Поэтому… Я хочу, чтобы ты отправилась в 1952 год и снова взяла у меня письмо.

– Но… – грустно посмотрела я на него. – Разве ты не помнишь, что в этом случае можешь больше меня не увидеть… То есть увидеть, но только через пятнадцать лет. Тебя это не волнует?