Он прожил долгую жизнь, ему было 94 года; не переставал работать до последнего дня; книга, опубликованная год назад, писалась уже в больнице — о Марксе и марксизме. Уже не вставал — к его кровати приспособили столик с компьютером и стопкой бумаги. Просыпался — и начинал работать.

Последний год Хобсбаум не мог ходить: сломал ногу, срослась плохо — ковылял в кабинет, волочил тощую ногу, садился к столу, писал историю. Он был щепетильно, гигиенически порядочным человеком, не выносил социальной несправедливости — презирал социал-дарвинизм и мораль капитала. Он написал и сказал невероятно много — а ему казалось, что недоговорил.

Он пережил несколько эпох: эпоху революций и фашизма, эпоху холодной войны и мечты о демократии, эпоху глобализации и краха демократической программы, эпоху сакрализации рынка и нового подъема национализма.

Как и положено историку, он относился к фактам без гнева и пристрастия; но к морали и идеологии — своего отношения не скрывал. Он был последовательным марксистом и антифашистом.

Мы подружились с ним три с половиной года назад; горжусь, что удостоился его дружбы. Последний раз видел его четыре месяца назад, последнее письмо получил неделю назад: обещал летом приехать в гости. Мы говорил помногу часов подряд — один из таких долгих разговоров снят на пленку: два с половиной часа Эрик рассказывает об истории фашизма. На российском ТВ эта пленка никому не понадобилась.

Когда Эрик говорил, он преображался — такими были пророки: немощный и могучий одновременно.

Он любил шотландский виски и джаз, у него есть книга про джаз. Он любил живопись и имбирь с чаем. Он любил, чтобы дети были рядом.

И всегда говорил об истории.

В одном из последних разговоров сказал: «Знаешь, то что произошло в России, это даже не преступление, это противоестественная глупость. Общенародную собственность на недра земли отдали горстке проходимцев — это небывалая в истории катастрофа. Или небывалая в истории дурь».

Много всего можно рассказать: и как домашняя библиотека была устроена, и что он говорил о политиках.

Все это слова: обрывки и фрагменты большой и долгой речи. Из осколков человека не слепишь.

Есть особые люди — они как фильтр, поставленный Богом в течение времени: эти люди очищают время.

Вот не стало Эрика Хобсбаума, и непонятно, как время без него обойдется.

Все так боятся революции, а войны не боятся. Почему, интересно?

Раньше приговаривали: лишь бы не было войны — а сегодня: лишь бы не было революции!

— Только не пересматривайте итогов приватизации!

— Почему?

— Чтобы не было революции.

— Помилуйте, при чем тут революция? ну, посадят ворье, подумаешь…

— Ах, вы не понимаете, лишь бы не было революции.

Вот война почему-то не пугает.

То есть, понятно, почему не пугает война. Во время революции страдают, как правило, богатые, а во время войны — бедные. Поскольку к голосам бедных мы сегодня не прислушиваемся, то и опасений по поводу войны не слышим.

Про войну не говорят, а революцию поминают каждый день. Последние полгода идут митинги, ораторы начинают протестный спич словами: «мы против революций!» Казалось бы, если ты против революций, то какого рожна бузишь на площади? А вот чтобы не было революций! И риторика Дня несогласных, и дефиле Синих ведерок и прочая ерунда — это сознательная вакцина против революций: общество переболеет смешными протестами, а революции не будет. Так историю заговаривают от революций.

А про войну ни слова.

Между тем, гораздо больше оснований для того, чтобы боятся именно войны.

То есть, все критерии близкой войны налицо. Правительства мира в перманентной панике; решения глобального кризиса не только не придумано, но согласились, что решения нет; моральных авторитетов не осталось; ни одна из идеологий не работает — на протяжении коротких двадцати лет разом устарели все; все союзы, казавшиеся прочными вчера, распадаются; в мире много оружия; локальные войны, которые применяли как альтернативу большой войне, больше не спасают; в обществах нагнетается национальный конфликт; союз либерализм со свободным рынком оказался оружием разрушительной силы; у мира есть проблема, которую мирным путем не решить.

Проблема вот какая: цивилизация в лице своих лидеров хочет выжить и сохранить богатство, — а условия для этого неблагоприятные. Сама цивилизация, возможно, справилась бы — но штука в том, что представляет цивилизацию не бабка из Волоколамска, а банкир и нефтяник. А у них требования крайне высокие. Значит, миру придется изловчиться и элите помочь. Требуется провести инфляцию астрономических размеров, списать долги элиты, которые объявлены долгами государств, нужно обнулить претензии, оправдать надутые пузыри экономики, современного искусства, недвижимости — и тогда богатые останутся богатыми, а всем остальным придется идти на заводы. План простой, его применяли сотни раз, от многократного употребления он хуже не стал. Тотальная инфляция страшна бедняку — обесценится его копеечка, но дворец и произведение Дамиена Херста от этого лишь выиграют: их стоимость подтвердится. Так уже делали и еще сделают.

Произнести вслух стесняются, но в целом эту стратегию все понимают. Аргументы против войны существуют — но их крайне мало.

А вот для революции, напротив, условий никаких нет: нет революционного класса, нет поставленной цели у общества — равенства никто не хочет. А какая же революция без идеи равенства?

Если бы существовала цель — то и революция могла бы состоятся. А цель сегодня одна: удержать вчерашний жирный день. Вчерашний день удерживают военным путем, а не революционным.

Вообще говоря, революция ничем не хуже войны. Пожалуй, даже лучше. Революции длятся не так долго, жертв меньше. Просто революция — это война бедняка, а война — это революция богача.

Поэтому, когда богатые много говорят о вреде революций, будьте настороже.

Есть элита, а есть просто народ, то есть, обыкновенные простые люди. Сегодня таковых принято именовать «чернь» и «быдло», а недавно обозреватель Новой газеты поставил вопрос о «качестве народа» — наболело у прогрессивного человека.

Просвещенной части общества оскорбительно наблюдать своих соседей, существ второго сорта.

Чернь не умеет выигрывать залоговые аукционы, быдло не занимает постов, анчоусы не умеют писать протестные частушки. Вообще говоря, эти свершения не требуют больших умственных усилий, но быдло и того не может. И неудивительно, что обозреватели и журналисты ставят вопрос о качестве народа.

Конечно, иной моралист кривится, когда оскорбляют плебеев: мол, негоже так с людьми — надо гуманнее, как Толстой учил. Но, во-первых, возможно Толстой был не прав в своем попустительском отношении к массам, а во-вторых, так уж повелось во все времена: есть передовой отряд общества, а есть обоз. Некогда Шекспир в драме «Кориолан» сравнил общество с человеческим организмом: в теле присутствует голова, руки, живот, задница. И зачем же уравнивать в правах голову, которая принимает решения, и живот, который просто переваривает пищу. Так что, если элита общества называет вещи своими именами — то имеет на это основания. Элита идет размашистым шагом к прогрессу, а чернь копошится в своем темном углу. Голова думает и решает, а задница сидит на горшке.

Во все века существовало деление на рабов и господ, на илотов и спартанцев, на крепостных и дворян. Что же удивительного, что есть демос и демократы — или, пользуясь выражением Орвелла, среди равных имеются те люди, которые равнее прочих — у этих элитных людей привилегий больше.

Любопытно, в чем выражаются конкретно привилегии элиты.

Например, спартанцы не считали илотов за людей и всячески унижали. И у спартанцев были определенные основания считать свободных людей выше рабов. Основания вот какие — спартанцы отдавали жизнь за свое государство, они были «стенами города» по выражению Агесилая. В этом и заключались привилегии спартанцев — по зову трубы встать на защиту Отечества.