Собственно, пост-модернизм (в том числе и российский пост-модернизм: Кабаков, Пригов, Рубинштейн и т. п.) был защитной реакцией культуры на экзистенциализм. Определенность надоела, прискучил пионерский героизм, надоело равенство в беде — захотелось веселого ни к чему не привязанного дискурса, свободы! Захотелось личной независимости, и прежде всего — от тусклой народной судьбы. «В будущее возьмут не всех», — гласила программная фраза концептуалиста Кабакова. А вот Толстой учил, что брать надо всех. И Маяковский про это же говорил. И Высоцкий про это пел.

Однако нынче приняли другое решение.

Появилась риторика интеллигента, который отстаивает собственные права — а не права какого-то дяди; за свои права пойдет на демонстрации. То есть, интеллигент сегодня говорит, что он борется за главное: за абстрактные положения демократии, за права базовые, за общие положения.

Но дело в том, что абстрактной демократии не бывает. Не бывает свободы и прав вообще. Как говорил экзистенциалист Камю: «Человек — это не абстракция». Жизнь конкретна и судьбы людей конкретны. Литература, которая служит абстракции — мертва. Пьеру Безухову или герою Высоцкого с такой моралью родиться невозможно.

Закономерно, что в корпоративном государстве, при наличии корпоративного капитализма — возникли корпорации мастеров искусств. Литераторы и художники разделились как прежде, во времена Советской власти, — по цехам и секциям, возникли профессиональные связи и табели о рангах. Появились, как в те самые времена: литературные салоны, журнальные иерархи, издательские авторитеты. Литература русского экзистенциализма создавалась любителями — любителем был и Толстой. Но сейчас наступила пора профессионалов, воспитанников литинститутов и питомцев объединений, газетных громовержцев, новых Фадеевых и новых Алексеев Толстых, новых Демьянов и новых Софроновых.

И — непременный компонент литературного салона: у литераторов возникла салонная гражданская позиция.

Как и нужная публикация, и нужная премия, салонная гражданская позиция есть необходимый атрибут профессионала. Гражданская позиция не связана с обычными гражданами, но обозначает особую писательскую миссию. Профессия литератора допускает отдельное существование гражданственной позиции и отдельное существование рыночной продукции. Общий балл должен соответствовать образцам, но гражданская позиция существует не в литературном образе, а как бы довеском. Можно писать бульварную литературу, а гражданскую позицию заработать на трибуне — дослать сухим пайком. Это здравый подход, он совершенно не соответствует критериям экзистенциализма — ну, так ведь с общей моралью было покончено.

Теперь — мораль корпоративная, цеховая, и литература тоже корпоративная. Националисты — отдельно, пост-модернисты — отдельно, бытописатели отдельно, и они друг другу не мешают, даже и не спорят. Встречаясь на митингах, они не ссорятся, поскольку гражданские позиции, как и премии, не связаны с жизнью и творчеством.

Худшее, что может сделать литератор, это нарушить корпоративную мораль — вот Захар Прилепин попытался спросить нечто некондиционное, и ему теперь долго придется объяснять, что он имел в виду, чтобы безболезненно встроиться в ряды салона.

Русское общество каким было, таким и осталось — разве что феодалы-богачи появились, вот и все. По-прежнему рыбачат в Баренцевом море рыбаки; алкаши по-прежнему едут из Москвы в Петушки, считая глотки бормотухи; как раньше, зеки топчут зону — не проштрафившиеся нефтяники, а обычные жалкие люди. И жилье дорогое, и пенсии маленькие. И электричество с водоснабжением подорожало. И бедных много. «Я поллитру куплю, валидолу куплю, двести сыра и двести любительской», — как Галич пел. Реальность российская, она от века такова. Только вот роль интеллигента поменялась — интеллигенту теперь кажется, что его миссия в том, чтобы улететь к прогрессу. Описаний нищеты и бесправия, войн и горя — в современной русской литературе исчезающе мало. Не то чтобы этих явлений не стало, но пишут о них крайне редко и коротко. Некоторое время писали про непростые бандитские будни, но про среднеарифметического человека с небольшой пенсией или про жителя Музари-Шарифа, в которого последовательно стреляли русские, англичане и американцы — не напишут. И про баб, слобожан, учащихся и слесарей в электричке не напишут тоже. И вот странность: исчезли книжки про детей.

Возможно, это разумная позиция. И писательский профессионализм выражается, в частности, в том, чтобы даже за свободу народа бороться отдельно от народа. В конце концов, одно из достижений XX века — это построение демократии помимо народа.

У писателей много профессиональных приемов в передаче быта и характеров. Иногда получается написать смешно и едко, иногда пафосно. Многие сегодня говорят о том, что возникло новое поколение российских писателей — расцвет литературы. Так и есть, пишут много. Только вот героев создать больше не получается. Бандиты и барыги, характеры гротескные, удаются, а вот Сирано и Пьеров больше в литературе нет. Любительства нет — Пьер ведь был интеллигент-любитель.

Экзистенциализм — это гуманизм, сказал Сартр однажды. Сартр имел в виду простейшую вещь. Абстрактной свободы не бывает: чтобы быть свободным, надо разделить жизнь других. Разделить не корпоративную интригу литераторов, не миссию избранных, не мораль цеха — но жизнь так называемой черни. У Сартра есть удивительные слова, отрицающие уникальность писателя и одновременно превозносящие его труд: «ты стоишь всех — но тебя стоит любой».

Это аксиома искусства. Писатель ровно ничем не интересен сверх того, чем интересен каждый человек. Но если он может выразить нечто — пусть это будет понимание боли другого, иной задачи у писателя нет. «Жизнь ведь тоже только миг, только растворенье нас самих во всех других как бы им в даренье», так Пастернак поддержал мысль Сартра.

Другого способа для создания гуманистической литературы не существует.

Бойс и Ворхол высказались: «Отныне каждый — художник». О, смелые умы! Они не сказали: «Каждый — миллиардер», хотя это ещё приятнее слышать. Авангардисты, которые лизали зад богачам, понимали разницу между финансами и манифестами. Поровну можно разделить только такую дрянь, как искусство — самовыражайся! Вандализм даст людям искомое ощущение равенства. А капитал не трожь, это не для всех.

Перед встречей с миллиардером волнуешься: особенное существо! Художник отныне каждый, а миллиардер — не каждый. Я пришел в бар раньше назначенного, заказал вина. Бармен наглый.

— Может быть, сначала назвать вам цену?

— Да, пожалуйста.

— Сорок фунтов осилите?

— За бутылку?

— За порцию.

— Дешевле есть?

— Вот — всего шестнадцать.

— За стакан вина?

— За семьдесят пять граммов. Плюс обслуживание. С вас тридцать фунтов.

— Обслуживание стоит четырнадцать фунтов?

— Вы в отеле «Четыре сезона», сэр.

Я расплатился. Он цедил из бутылки медленно, чтоб не накапать лишнего. Таких порций в бутылке десять. Вино столовое, бутылка стоит пятёрку. Доход с одной бутылки — 295 фунтов. Примерно, как бизнес в России. Скажем, на заводе по производству нержавеющей стали в городе Верхний Уфолей (это под Челябинском) средняя зарплата — триста долларов, а месячная выработка продукта стоит дороже, чем вся жизнь всех рабочих цеха.

Я подсчитал доход бара, пока ждал. Пришёл за полчаса до встречи и купил вино по двум причинам.

Во-первых, не хотел, чтобы меня отравили — мало ли, какая у кащея фантазия; а потом, чтобы избежать общего стола, когда кащей платит. Получилось бы, что я пью за его счёт. Моя мама, когда приходила к неприятным людям, даже стакана воды не выпивала — чтобы не одалживаться. Я решил, что находиться в баре без стакана — глупо, лучше прийти заранее, купить вино. Дороговато вышло, мама бы расстроилась. Чек положил на стол и бокалом придавил — у меня отдельная порция.