Пародия, конечно, сугубо шуточная, но, вспоминая ее, думаешь, что, может быть, и не стоит женщин «возвышать» до мужского рода. Не позволить ли им оставаться поэтессами? А совсем недавно Юнна Мориц, бросая вызов «маскулинному» мышлению, демонстративно выбрала для себя титул «поэтка». Тоже забавно.

В энциклопедиях и словарях на этот счет разнобой. Согласно одним справочникам, Ахматова — «поэт», согласно другим — «поэтесса». Ладно, как-нибудь этот вопрос утрясется сам собой, тем более что сия профессия становится редкой — как бы совсем не ушла из жизни! Актуальнее другая проблема: как нам теперь называть деловых и «продвинутых» женщин? В разговорной речи и в языке СМИ встречаются варианты: «бизнесменка», «бизнесменша», «бизнесвумен», «бизнес-леди». Посмотришь на все это, примеришь, а брать не хочется: изящества нет. Подождем нового завоза лексического товара.

И все-таки хорошо, что язык наш не бесполый. Вячеслав Иванов в 1910 году сочинил стихотворение «Славянская женственность»:

А десятью годами позже Илья Сельвинский (которого мы как-то подзабыли, а между тем изобретательный был поэт, его ценил даже скупой на похвалы Набоков) продолжил тему:

Вот сколько можно прелести извлечь из того факта, что глаголы у нас в прошедшем времени изменяются по числам, а в единственном числе — по родам!

В цивилизованном обществе женщина и мужчина имеют равные права. Но для высокоразвитого мужского сознания женщина, так сказать, «равнее». Она имеет право проходить в двери первой и не пугаться, когда ей в метро уступают место. Право не таскать шпалы и не браниться матерными словами.

Право не скрывать свои эмоции и вызывать восхищенные взгляды.

Ясное дело — с названия. В нем зерно, главная суть того, что нам предстоит прочитать. По нему мы часто судим, стоит ли вообще открывать книгу.

Для высокой словесности название — это художественный образ, это духовный «мессидж», послание автора современникам и потомкам. Помню, как в детстве услышал я по радио, что писателя по фамилии Пастернак поносят за «антисоветское сочинение» «Доктор Живаго». Первой реакцией было удивление: что дурного в романе с таким названием? «Доктор» — это врач, «Живаго» — от слова «живой». Врачеватель всего живого — это человек хороший, нужный людям и стране! Адвокатом писателя выступил сам русский язык.

Войти в язык — вот высшая задача художника, когда он ищет имя-эмбрион для своего будущего творения или раздумывает, как окрестить шедевр, уже родившийся.

Совсем иначе обстоит дело в коммерческом книгопроизводстве. Сижу я как-то в одном богатеньком издательстве, где выходит красивый том Высоцкого с моим предисловием. Серийный формат беспощаден, стихов и песен оказался перебор, приходится сокращать, резать по живому. Неприятная процедура. А тут еще из соседней комнаты заглядывает молодой сотрудник в твидовом пиджаке — посоветоваться с толковыми женщинами-редакторами насчет названия очередного дамского детектива. Про что там — неважно. Ему надо на типовое изделие наклеить подходящий «лэйбл», чтобы удачнее впарить покупателю. Самой детективщице глубоко наплевать на имя ее детища: обзовите как хотите, меня только гонорар интересует. Товар тут производится отнюдь не штучный. Как будто это не книги, а колготки. Причем халтурные, которые очень быстро «поползут».

Впрочем, в назывании популярных детективов прослеживаются любопытные тенденции. Старомодная Александра Маринина дает своим произведениям названия «сурьезные»: «Каждый за себя», «Когда боги смеются», «Смерть ради смерти». Надеется попасть в школьную программу… Или хочет, по крайней мере, окончательно закрепиться в статусе «русской Агаты Кристи». Одна ее книга названа «Пружина для мышеловки»: к Агатиной «Мышеловке» приставлена российская пружина. Боюсь только, что лопнет она раньше времени.

Иначе действует Дарья Донцова. «Гадюка в сиропе», «Привидение в кроссовках», «Маникюр для покойника», «Надувная женщина для Казановы»… Сами названия извещают, что все это предметы одноразового использования. Прочитал — и забыл в электричке. На полку в своем доме это не поставишь.

А как дела с названиями в нынешней серьезной словесности? Когда нас спрашивают, что стоит почитать, то приходится приводит не только имена, но и конкретные произведения. И их заголовки отнюдь не всегда впиваются в память собеседника. А иной раз вызывают какие-то побочные ассоциации. Упомянешь, к примеру, «Кысь» Татьяны Толстой, а тебе в ответ: «Как же, как же, читал. И „Кысю в Америке“, и „ИнтерКысю“». Имеется в виду целый цикл романов про кота по кличке Кыся, написанных Владимиром Куниным, создателем легендарной «Интердевочки». Случайное совпадение? Никто не виноват?

И все-таки… Не отвечает ли автор, выбирая название, за все возможные переклички с предшественниками и современниками? Никак не пойму, почему маленького героя в романе Олега Зайончковского «Петрович» называют по отчеству — не мотивировано это ни логически, ни психологически. Зато неизбежно вспоминаются Петрович на карикатурах Андрея Бильжо и писатель Петрович из романа Владимира Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени». Вот, кстати, название многозначное и дерзкое, с намеком сразу и на Достоевского («Записки из подполья» по-английски именно «Underground» именуются), и на Лермонтова.

Здорово умел придумывать названия Набоков. «Лолита» — это слово с восторгом произносит до сих пор все читающее человечество. И не беда, что Владимиру Владимировичу нобелевские бюрократы так и не дали премии. Награда в том, что читают. Об этом «Дар» — роман с предельно простым и емким названием. А «Приглашение на казнь»? В самом заглавии — целая концепция советской истории.

Мне сейчас вспомнился рассказ Набокова «Тяжелый дым». Молодой русский эмигрант в Берлине тридцатых годов задумчиво разглядывает свою полку, где стоят «любимые, в разное время потрафившие душе книги». И перечисляются они без имен авторов — названия сами за себя говорят: «Шатёр», «Сестра моя жизнь», «Вечер у Клэр», «Защита Лужина», «Двенадцать стульев».

Напомню: «Шатёр» — последняя книга Гумилева, вышедшая незадолго до гибели поэта. «Сестра моя жизнь» — это Пастернак, к которому вообще-то Набоков относился ревниво, но книгу стихов семнадцатого года не любить невозможно: жизнь — сестра не только Пастернака, но и того же Набокова, и наша с вами. Вот названьице-то! «Вечеру Клэр» написал Гайто Газданов, эмигрант и в то время явный набоковский конкурент. Красивый жест — похвалить соперника. Ну, и себя самого не забыл писатель при составлении «золотой» книжной полки: «Защита Лужина» — это же набоковский роман. Как говорится, без ложной скромности, но с каким достоинством и тактом!

Вполне возможно, что сейчас нечто вроде «Тяжелого дыма» пишет какой-нибудь современный прозаик. И там тоже будет книжная полка молодого интеллектуала с любимыми книгами. Интересно: какие названия произведений нынешних поэтов и прозаиков туда попадут? Кто сумел потрафить читательской душе?

Сквернословие одержало очередную победу. Я имею в виду провал внесенного Николаем Губенко в Мосгордуму законопроекта об ужесточении наказаний «за употребление ненормативной лексики, жаргонных и сленговых выражений». Причина очевидна — все тот же революционный утопизм, вера в светлое будущее «по указу». Следуя примеру Замятина и Оруэлла, попробовал я виртуально осуществить губенковскую идею. Вообразил себя честным милиционером, облеченным полномочиями, и стал гулять по городу, прислушиваясь к речи москвичей и гостей столицы. Кто матерится — тот хулиган, подлежащий задержанию. За четверть часа я «арестовал» полсотни лиц обоего пола и на этом остановился. Если «процесс пойдет», только им и должны будут заниматься все органы правопорядка и все суды. Да и то не справятся. Надо ли нашему отечеству еще раз «Кафку делать былью», на этот раз под лозунгом борьбы «за чистоту языка»?