У матерщины тут же нашлось немало идейных защитников. Они стали блистать эрудицией, цитируя в газетах и по радио пушкинские строки с непристойными словами и выражениями. Что ж, с подлинным верно. Есть такие слова в эпиграммах, в шуточных стихах, в письмах. Но что-то я не припомню, чтобы Пушкин, Вяземский и Соболевский беседовали на балу, перемежая свои речи «артиклем» «блин». Гигиену устной речи они блюли.

В споре с незадачливым бывшим министром приводились также байки о Фаине Раневской, умевшей виртуозно шокировать матерком. Но это все-таки из другой оперы. То, что к лицу Раневской, спросившей: «Ничего, что я курю?», когда режиссер нечаянно застал ее в костюме Евы, отнюдь не к лицу депутатам и бизнесменам в дорогих костюмах и с галстуками. Есть мат богемный, а есть плебейский. И если вы не играете на сцене и не поете под бас-гитару, то попадаете именно во вторую категорию.

С защитниками сквернословия солидаризоваться не тянет. Но и с «борцами» тоже. Очень уж они мне напоминают того анекдотического генерала, который публично отчитывал своего денщика за одно грубое словцо, прибегая к трехэтажным конструкциям. Стоит различать базис и надстройку, понимать, что качество речи во многом зависит от качества жизни. Не лучше направить государственный пафос на устранение социальных причин языкового бескультурья?

Когда-то, во времена жестокой советской цензуры, повышенный интерес к нецензурной лексике был проявлением свободомыслия. Во второй половине шестидесятых годов студенты филфака МГУ даже затеяли своеобразный лингвистический кружок по изучению этой части «великого и могучего». Сей эпизод описан в моем «Романе с языком», могу к этому добавить, что некоторые участники кружка потом сделались известными литераторами. Исследуя потаенные пласты родной речи, мы тогда гордо цитировали фразу Ахматовой: филологи имеют право произносить любые слова. С увлечением читали раскрепощенную во всех отношениях повесть Юза Алешковского «Николай Николаевич» и прочую неподцензурную прозу.

Во времена перестройки и гласности все преграды рухнули, и общественная потребность в непотребных словах была удовлетворена с избытком. Академические словари еще проявляли сдержанность. Толковый словарь Ожегова разделился на два лагеря — подобно МХАТу и Театру на Таганке. В версии Н. Ю. Шведовой он теперь содержит слова на буквы «г» и «ж» (но не более), в другом варианте блюдется стерильная чистота. Но сколько вышло менее научных, но зато более смелых словарей! Книжный рынок ими уже перенасыщен. Появились академически откомментированные издания старинных текстов: «Стихи не для дам», сочинения Ивана Баркова и все, что этому автору приписывается. Иные из этих опусов остроумны, иные, вроде скабрезной переделки «Горя от ума», просто бездарны. Научному изучению, конечно, подлежит все, что написано, но, право же, нет особенных оснований утверждать, что мир матерной речи — это целая вселенная, полная загадочной прелести.

Еще менее выразительным стало щеголяние непристойными словами в современной поэзии и прозе. Попросту говоря, матерщина выходит из моды, становится унылой данью литературной рутине. «Шум времени» одним матом не исчерпывается. Придется писателям прислушиваться и к другим звукам жизни. Нынешним литературным новобранцам я бы уже не советовал слепо следовать тем авторитетным ветеранам, что сегодня глубоко завязли в занудно-многословной «кобелятине». Как говорил Блок: «Лишь чистым детям — неприлично их старой скуке подражать».

Кстати, о детях. В литературе все-таки есть одна заповедная территория, куда заносить нецензурную лексику не принято, причем без всяких законодательных актов. Это книжки для детей и подростков. Именно они могут стать противовесом грязному «языку улицы», дать начинающим читателям пример речевой свободы и раскованности. Как Чуковский и Хармс с их бесшабашной парадоксальностью. Как лагинский старик Хоттабыч, который почтительно именовал юного друга «Волька ибн Алеша», а его злоречивого одноклассника обрек на «гавканье» вместо привычной брани. (Вот бы такого волшебника напустить на нынешнюю взрослую публику!) Может быть, и в нашем веке появятся столь же веселая мифология и такой же легкий, чистый язык.

«Я — обыватель». Невозможно было услышать такое лет пятнадцать назад, когда тысячи защитников перестройки и гласности заполняли Манежную площадь, скандируя лозунги типа «Если мы едины, мы непобедимы». Обывателем тогда считался тот, кто на демократические митинги не ходит. То есть, по словарю Ожегова, «человек, лишенный общественного кругозора, живущий только мелкими личными интересами».

Отмечалось в словаре и другое значение — «городской житель», но с оговоркой: «в царской России». Старинный глагол «обывать» означал «жить, проживать, обитать». Так он объясняется у Даля, причем стоящее рядом слово «обыватель» только жителя и обозначает, без всяких там сарказмов. Но не всегда стоит пользоваться историей слова как главным аргументом. Ведь, скажем, «негодяй» и «негодник» в давние времена означали рекрутов, непригодных к военной службе. Однако теперь, защищая своего отпрыска от нежеланного призыва, уже никто не будет упрашивать военкомат признать юношу «негодяем». Меняются значения слов, и мы все в этом процессе принимаем участие.

Русская литература с ее нравственным максимализмом еще в царское время придала словам «обыватель» и «мещанин» презрительный смысл. Кто не писал школьных сочинений про щедринского «премудрого пискаря» (в текстах классика он все еще пишется через «и» — в отличие от простых, неаллегорических пескарей) с его обывательской ограниченностью! Гордый Блок возвышался над «читателем и другом», не знающим ничего, кроме «обывательской лужи». Так достали бедного обывателя, что Саша Черный даже взял его под защиту:

Это из «Жалоб обывателя», опубликованных в журнале «Леший» в 1906 году. Через сто с лишним лет стихотворения зазвучало вполне современно. Не под силу каждому из нас решать мировые проблемы и «обустраивать Россию» — справиться бы как-нибудь со своими личными, сиюминутными, «мелкими» задачами! Вот и звонят люди на радио, пишут в газету, начиная свои вопросы словами: «Я как обыватель хочу знать про реформу ЖКХ». То есть как простой человек, которому надо сводить концы с концами. Или просят говорить с ними без научной зауми, без мудреных терминов: объясните мне, обывателю, что такое птичий грипп или, скажем, компьютерный вирус. «Обыватель» приобретает новое значение «неспециалист». Что ж, в известном смысле абсолютное большинство людей — это обыватели, люди, не обремененные ни большими денежными средствами, ни большими знаниями и умениями.

Невеселая, конечно, точка зрения, но реалистичная. Не то, что в советское время, когда от всех требовали духовного горения, а «обывателя» объявляли врагом. Маяковский в поэтическом экстазе заявлял от имени самого Маркса: «Страшнее Врангеля обывательский быт» и призывал свернуть головы канарейкам. Птички, конечно, были ни в чем не виноваты, а под знаменем борьбы с «мещанством» головы пошли сворачивать и обывателям, и общественно активным людям.

Реабилитировано ли слово «обыватель» навсегда? Не уверен. К тому же робкая прелюдия «я как обыватель» часто звучит «не по делу», мы просто не привыкли отстаивать свои права и зачем-то принижаемся. Да мы с вами многое можем не просить «как обыватели», а требовать как граждане своей страны! Довольно нелепо писать: «Как обыватель хочу знать правду о событиях в Беслане». Если вас этот вопрос волнует, значит, вы совестливый гражданин. Выше голову!

И уж совсем не к лицу маска «обывателя» народным избранникам. Есть в Государственной Думе одно ответственное лицо, которое явно злоупотребляет модным выраженьицем: «Я не экономист, а простой обыватель, которого больше интересует, когда правительство повысит минимальный размер оплаты…» Не надо лукавить: к «простым обывателям» вы не принадлежите хотя бы по материальному статусу.