Афанасий тоже меня рассматривал, не мельком, как я его, а спокойно, подробно, и я понял всю бессмысленность моих усилий выглядеть элегантно в моем стандартном финском костюме в полоску, венгерских ботинках и болгарском галстуке.

— А почему в реферате вы даже не упомянули работы своего мастера? — спросил Афанасий.

— Мой мастер не снимает фильмов о современности.

— Классика тоже может быть современной.

Наум предупреждал о тестировании. Учти, говорил он, Афанасий умен как бес, наблюдателен, чувствует маленькую фальшь. Он не любит Классика, но из корпоративных соображений никогда в этом не признается.

— Согласен с вами, — ответил я.

— Это же почетно — быть учеником Классика.

— Я не уверен, что Классик считает меня своим учеником.

— Не понял…

— Классик потерял ко мне интерес на первых курсах.

— Продолжайте.

— Я не показал мгновенных успехов.

— Вы считаете, что ваши успехи впереди? В чем? В преподавательской работе или в актерстве?

— Я еще не знаю. Может быть, даже в режиссуре, поэтому я и решил еще поучиться.

— Тогда вам надо поступать на режиссерский. Актеры Михалков, Губенко и другие пошли этим путем и стали очень даже неплохими режиссерами.

— Вполне возможно, я этот путь пройду в аспирантуре.

— Насколько я понимаю, вы хотите, чтобы я стал вашим научным руководителем. Чему вы хотите у меня научиться?

— Работе с актером и как жить.

— Как жить? Это нечто оригинальное. Кто ваш отец?

— У меня нет отца. Он сбежал от моей матери еще до моего рождения.

— А чем занимается ваша матушка?

— Отправляет посылки на почте.

— Вы не москвич?

— Я псковской.

— Чем зарабатываете на жизнь?

— Грузчиком в магазине. Иногда подрабатываю как шофер.

— Сдавайте экзамены, — закончил разговор Афанасий.

Экзамены я сдал без проблем. На экзамене по специальности сидел второй педагог Афанасия, актер, снявшийся во всех фильмах Афанасия в неглавных ролях; критикесса, средних лет еврейка, она вела в институте семинар по современному фильму; проректор по научной работе.

Проректор спросил мое мнение — я уже сейчас не помню — о фильме какого-то среднего режиссера.

— У меня нет больше вопросов, — выслушав мой ответ, сказал проректор.

— У меня тоже, — поддержал проректора второй педагог Афанасия.

— А у меня есть, — сказала критикесса.

И в этот момент в аудиторию, где принимали экзамены, вошел Афанасий. Он поздоровался, подождал, пока поставят стул к столу, сел и сказал:

— Прошу прощения, у меня мало времени, но мне интересно познакомиться с нашей сменой. Итак…

— Умнов Петр Сергеевич, — представил меня второй педагог.

— Как же, как же. Мы знаем Петра Сергеевича и по учебе у нашего Классика. Я вчера спросил мнение Классика о Петре Сергеевиче. Очень, очень запомнился он Классику. И по партийной организации мы знаем о Петре Сергеевиче, и тоже положительно. И реферат замечательный. Я за то, чтобы Петр Сергеевич учился в аспирантуре на нашей кафедре. Если больше нет вопросов к Петру Сергеевичу… — Афанасий сделал небольшую паузу и закончил: — Приглашайте следующего. Встретимся в процессе учебы, — сказал мне Афанасий. Критикесса молчала.

После экзаменов я пригласил второго педагога в ресторан гостиницы «Турист». Заказал бутылку водки, селедку, солянки, бифштексы. Мы пили водку, второй педагог рассказывал смешные истории про Афанасия, про съемки. Я, как обычно, больше слушал, чем говорил, и думал о себе. Я мог повторить его судьбу: стать вторым педагогом при мастере, при каком-то маститом режиссере, сниматься в небольших ролях у своего мастера, рассматривая съемки как премиальные к своей работе в институте и бесплатный отдых на юге, съемки чаще вели в южных районах — это была гарантия большего количества солнечных дней.

Мое стремление в артисты — это осознанное и неосознанное желание как можно быстрее стать известным, зарабатывать деньги, а не получать ограниченную зарплату и двигаться по служебным ступеням, очень ограниченным: старший инженер, начальник участка, начальник цеха. Поработав на заводе, я понял, что вряд ли сделаю инженерную карьеру. Технически я оказался туповатым, это подтвердила и служба в армии. Наверное, я смог бы стать учителем истории или литературы, но в педагогические институты были большие конкурсы, и я вряд ли смог бы конкурировать со школьницами-отличницами.

С актерством у меня тоже явно не получалось. Я поступил, потому что мне помогали и Наум, и Альтерман, теперь, возможно, будет помогать Афанасий. Помогали и другим: известные родители или известные друзья родителей. Но я уже понимал, что помочь могут только до определенных пределов, потом все равно надо принимать решения самому или становиться вторым — это в лучшем случае — и выполнять указания своих начальников. Большинство так и жили и не видели в этом никакой трагедии. И я не считал такую жизнь трагедией, только жить такой жизнью мне было неинтересно.

После зачисления в аспирантуру я получил в общежитии комнату на одного — это была привилегия аспирантов.

По утрам я долго спал, шел в булочную, покупал булку, молоко, свежие газеты, жарил на плитке яичницу, пил крепкий чай и читал журналы, которые брал у сценаристов и киноведов, днем уходил на Выставку достижений народного хозяйства, обедал в шашлычной, два раза в неделю я работал грузчиком в магазине Альтермана-старшего. Последние два года я учился, зарабатывал деньги на пани Скуратовскую, пытался устроиться в киногруппы. Теперь у меня наступило странное спокойствие. Жизнь на три года определилась, я был обеспечен небольшой, но регулярной аспирантской стипендией, я заслужил отдых! И как потом много раз подтверждалось, когда ничего не ждешь, не планируешь и не надеешься, обязательно что-то подворачивается.

В тот вечер я зашел к киноведке Маше с неавантажной фамилией Костогрызова. В комнате Маши сидела загорелая, сухопарая женщина, явно с примесью татарской крови, как потом выяснилось — узбекской.

— Адия! Петр! — представила нас Маша и пояснила мне: — Адия ищет русских актеров на съемки в Ташкенте.

— Она уже нашла, — ответил я. — Ей ведь нужен молодой идейный русский командир, который сражается с басмачами. Я такой.

— А вот и не угадали. Нужен русский милиционер из Московского уголовного розыска, который приезжает в Ташкент помочь молодой узбекской милиции.

— Значит, двадцатые годы?

— Конец двадцатых годов.

— После Гражданской войны было большое сокращение Красной Армии, и молодых командиров направляли в милицию. Значит, он бывший командир.

— Маша, он слишком образован для актера.

— Других не держим. Он даже аспирант кафедры режиссуры.

— Адия, я не такой умный, как кажусь. Возьмите, не пожалеете.

— Беру, — сказала Адия.

— А если режиссер не увидит меня в этой роли?

— Увидит, — заверила меня Адия. — Других нет. Актер, который должен был играть вашу роль, запил, подрался, и ему сломали челюсть. Завтра вылетаем. Съемки послезавтра.

— А сценарий почитать можно?

— В самолете прочтешь, а сейчас беги за шампанским.

Я побежал за шампанским, а сценарий начал читать в самолете. Таким безответственным я был впервые в своей жизни.

В этом фильме я играл одну из главных ролей и понял, что режиссер при хорошем операторе и художнике-постановщике — не такая уж сложная профессия.

По сценарию два инспектора Московского уголовного розыска приезжали в Ташкент, чтобы помочь ликвидировать банду уголовников, которыми руководил бывший жандармский ротмистр. Третью главную роль — начальника узбекской милиции — играл узбекский актер. Остальные узбеки-актеры глубокомысленно слушали и истово исполняли указания московских начальников. По сценарию после нескольких мелких неудач начальник узбекской милиции приглашал бывшего полицейского следователя, который некоторое время работал в ташкентской милиции, но был вычищен из органов как чуждый элемент. И бывший полицейский следователь придумывает заключительную операцию по уничтожению своего бывшего сослуживца из царской полиции.