— Вот видите, барин, и вам нехорошо… — раздался тихий голос Полуляхова.

Он сидел передо мной бледный, как полотно, со странными глазами, глядя куда-то в угол; щеки его вздрагивали и подергивались.

Мы беседовали поздним вечером вдвоем в тюремной канцелярии. Вслед за Полуляховым и я с дрожью посмотрел в темный угол.

— Страшно было! — сказал наконец Полуляхов после долгого молчания, проводя рукой по волосам. — Мне этот мальчик и теперь снится… Никто не снится, а мальчик снится…

— Зачем же было мальчика убивать?

— Из жалости.

И лицо Полуляхова сделалось опять кротким и добрым.

— Я и об нем думал, когда по комнате ходил. Оставить или нет? «Что же, — думаю, — он жить останется, когда такое видел? Как он жить будет, когда у него на глазах мать убили?» Я и его… жаль было… Тут во мне каждая жила заговорила! — продолжал Полуляхов. — Такое возбуждение было, такое возбуждение — себя не помнил. Всех перебить хотел. Выскочил в срединную комнатку, поднял топор. «Теперь, — говорю, — по-настоящему мне и вас убить надоть. Чтоб никого свидетелей не было. Видите, сколько душ из ничего погубил. Чтобы этим и кончилось: друг друга не выдавать. Чтоб больше ни из-за чего людей не погибало. Держаться друг друга, не проговариваться». Глянул на Казеева: белее полотна, а Пирожкова стоит, как былинка качается. Жаль мне ее стало, я ее и обнял. И начал целовать. Уж очень тогда во мне каждая жилка дрожала. Никогда, кажется, никого так не целовал!

Невозможная картина: среди горы трупов, еще не остыв от страшного злодеяния, убийца, с головы до ног перемазанный кровью, ласкает свою сообщницу! А ведь это было…

Полуляхов, казалось, все продумал, чтобы полиция убийц не достала. С Пирожковой он уехал в Москву. Казеев болтался по югу России. В их карманах лежали фальшивые паспорта (в то время они были без фотографий, лишь описание примет). Казалось, что убийцам удалось раствориться в безбрежных просторах Империи. И действительно, полиция искала их без успеха.

Но был человек, который поклялся посвятить свою жизнь поискам злодеев. Это пасынок судьи Арцимовича — Валентин Силаев. Умный и энергичный, переодевшись в простонародное платье, он объезжал города, славящиеся своей преступностью, посещал самые грязные воровские притоны, порой рисковал жизнью. И вот уж правда — на ловца и зверь бежит. В Ростове-на-Дону ему показали громилу, который беспробудно пьянствует и порой сквозь сопливые слезы поминает Луганск, грозится повеситься. Силаев сообщил полиции. Громилу арестовали. Он не запирался:

— Меня зовут Иван Казеев. Я участник убийства Арцимовичей. Мне нет больше покоя… Где сообщники? В Москве. Пишите адрес..

Полуляхова и Пирожкову арестовали в одном из притонов на Солянке.

…Суд проходил в Луганске. Полуляхов был уверен, что его повесят. Держался он спокойно, порой дерзко. К общему удивлению, его приговорили «всего» в каторжные работы — на 15 лет.

Когда преступников выводили из зала, из толпы вдруг выскочил Силаев и выстрелил в Полуляхова. Но покусителя кто-то толкнул, пуля прошла мимо. Его тут же арестовали.

Прибыв в тюрьму, Полуляхов тут же настрочил губернатору ходатайство: «Прошу не судить стрелявшего. Я убил его мать. Он желал мне справедливо отомстить. Я сделал бы то же…»

И еще: арестованных этапировали на вокзал. Вдоль дороги стояли толпы людей. Одна сердобольная женщина, смахивая с глаз слезу, молвила:

— Сколько среди этих бедняг невиновных! Вот, к примеру, — она указала на Полуляхова, — у этого молодого человека такое ангельское лицо, разве такой может кого обидеть!

Кто-то объяснил ей:

— Этот «ангел» вырезал всю семью Арцимовичей!.

Женщина вскрикнула и потеряла сознание. То была родная сестра убитой. Она недавно прибыла из Варшавы для оформления своей части наследства.

Прошел суд над пасынком. Присяжные оправдали его.

На Сахалине наши герои встретились. Согласно законам преступного мира, Полуляхов должен был убить Казеева как предателя. Но он вдруг простил его. Теперь Иван все время находился возле своего товарища, старался исполнять любые его желания. Дружба продолжалась. По ночам Полуляхов иногда начина,! орать дурным голосом. Казеев будил его. Остолбенело глядя в пространство, Полуляхов бормотал:

— Ребенок! Он опять мне привиделся. Шесть человек я убил, но он, ребеночек, доводит меня до сумасшествия. Едва глаза закрою, как вижу топор, а на нем… он…

Когда Дорошевич спросил Полуляхова: «А где теперь Пирожкова?», тот отвечал с презрительной миной:

— А черт ее знает где! Где-то здесь же, на Сахалине!

— Она тебя не интересует?

— Ни капли. Дура штопаная.

Эта самая Пирожкова из любви к старому другу не пожелала пойти в сожительницы к вышедшему на поселение. По этой причине она обрекла себя на голод и нищету. Какой-то каторжник изнасиловал ее, заразил сифилисом. От этой болезни она и скончалась на четвертый год своего заключения, не дожив до освобождения всего два года.

Казеева убили во время дерзкого побега — среди бела дня его устроил Полуляхов. Сам он погиб через год: его придавило громадным деревом.

Каторжники, пытавшиеся приподнять дерево, услыхали последние слова: «Прости, Господи…»

Преступник задумал дело необычное и жестокое. Готовился к нему долго и тщательно. Чтобы запутать следы, пошел на исключительное злодейство. За расследование взялись самые ловкие и опытные сыщики Москвы и Петербурга.

Меблированные комнаты в Лештуковом переулке пользовались доброй славой. Постояльцы хотя и ворчали на высокие цены, но, приехав в Петербург, вновь стремились сюда. Да и то сказать: стол здесь радовал разнообразием, а услужающие — обходительностью и расторопностью.

Вот и сейчас к парадному подъезду подкатила рессорная коляска лихача. На землю ловко спустился господин высокого роста, с широким разворотом плеч, одетый в дорогой пиджак с золотыми пуговицами. Лицо его сохраняло большую важность. И только несколько портило впечатление большое родимое пятно на правой щеке.

Приезжего сопровождал юноша лет двадцати. Он помог извозчику донести поклажу до дверей гостиницы. Как и его патрона, юношу отличали высокий рост и широкие плечи. Ясное спокойное лицо поражало мужественной красотой. Бедная поношенная одежда несколько портила впечатление, а лакированные модные туфли на ногах молодого человека скорей подчеркивали убогость его костюма. Однако юноша держался уверенно. Он словно нечаянно коснулся руки молоденькой хорошенькой горничной, расселявшей приезжих в большом, с двумя спальными комнатами, номере 6, что возле лестницы на втором этаже.

— Простите мою неловкость, — улыбнулся юноша. И храбро добавил: — Прежде я думал, что самые красивые девушки — у нас, в Москве. Теперь вижу — ошибался.

Девушка залилась стыдливым румянцем.

— А как прикажете вас, сударыня, называть?

— Татьяной.

— Прекрасное имя! Самое мое любимое из прочих… — И далее юноша прочел стихи из пушкинского «Онегина»: — «Итак, она звалась Татьяной…»

Татьяна рассказала, что она сирота, ее отец-чиновник и мама погибли в прошлом году во время большого пожара на Лиговке. Теперь она живет у тети и служит здесь, в меблированных комнатах.

— А я природный москвич, студент, зовут меня… — начал рассказывать юноша. Но важный господин в пиджаке с золотыми пуговицами строго прикрикнул:

— Молодой человек, не отвлекайтесь! Поставьте мой саквояж в номер.

Юноша вздохнул:

— Простите, поговорим позже.

Они разошлись в разное стороны.

Вскоре оба приезжих отправились в город. Татьяна видела, что они вернулись лишь часа в четыре — пропыленные и утомленные. Минут через пятнадцать юноша на мгновение выскочил в коридор, быстро сунул Татьяне в руку какую-то бумажку и вновь поспешил в номер. Девушку поразило, что тут же за юношей в коридор выглянул и важный господин. Он закричал: