Что удивительно, Хохлов даже заикаться перестал.

— Верю, верю… — остановил его Корнеев. — Полковник никогда ничего не делает, не перепроверив. Уверен, что и ему вы Гейне читали.

— Гёте.

— «Фауста»? — проявил заинтересованность Корнеев.

— «Страдания юного Вертера».

— А-а, ну тогда да. Тогда, конечно. И даже — скорее всего. Я не читал вашего личного дела, поскольку оно, как я понимаю, вместе со всеми остальными делами бойцов нашей группы в штабе осталось, но на один вопрос прошу ответить сразу. Фамилию давно сменили?

— Еще при П-петлюре. Дедушка р-раздобыл по случаю д-документы… — не стал скрытничать Хохлов. — А к-как вы догадались?

— Это неважно, Степан Фомич. Это совершенно неважно.

— Отправите об-братно… — кивнул штрафник. — Я п-понимаю.

— Не угадали, доктор. Полковник Стеклов не ошибается в людях, — отрицательно мотнул головой Корнеев. — И если он вам доверяет, то и мне сомневаться нет смысла. Кстати, а что за мотивчик вы тут насвистывали? Судя по мелодии, явно не из немецкой классики.

Вместо ответа Хохлов, счастливо улыбаясь, запел:

— Занятная песенка! — Корнеев, как и всякий одессит, о любимом городе мог говорить и слушать до бесконечности, но именно сейчас он не мог позволить себе такой роскоши. — Где слышали?

— Что вы, т-товарищ майор. Это же из нового фильма «Два бойца». Там Андреев играет! А Бернес еще и поет! Нет, я п-понимаю, что с Леонидом Осиповичем ему не равняться, но т-тоже за душу берет.

— Ладно, — Корнеев невольно улыбнулся. — Об Одессе, кино, музыке и поэзии мы в другой раз договорим, товарищ Хохлов… — и прибавил, не повышая голоса, но глядя в сторону: — Кузьмич! Выходи уже, не прячься.

Как можно оставаться незамеченным на открытом пространстве, Хохлов не мог понять. Но еще мгновение тому назад он готов был поклясться, что в пределах видимости нет никого и — вдруг оказалось, что всего лишь в каких-то десяти шагах от них как ни в чем не бывало стоит усатый старшина. Доктор мотнул головой, стащил с носа очки и стал протирать стекла.

— Я здесь, командир, — ответил призрак.

— Все слышал?

— Виноват, командир. Старею. Вижу хорошо, а на ухо туговат стал. Бу-бу-бу, да бу-бу-бу… Или это от той мины, когда и тебя контузило?

— Проехали, — усмехнулся Корнеев. — В общем, ты вот что, Кузьмич, хватай доктора. Тащи его на склад. И чтоб через полчаса он выглядел более штатским, чем я могу вообразить. А уж немцы и подавно.

— Понял, — оценивающе поглядел на Хохлова старшина Телегин. — Сделаем. Крестьянин, городской?

— Что-то среднее. Ветеринар. Ну и добери там что он, как врач, скажет.

— Все сделаю, командир. Не сомневайся… — Кузьмич козырнул, потом подхватил Хохлова под локоть и потащил в сторону. — Пойдемте, товарищ военврач. Я вот что хотел спросить… — голос Кузьмича стал задушевно-вкрадчивым, и дальнейший разговор затих, удалился вместе с ними.

Осветительная ракета взмывала в небо каждые десять минут и на тридцать бесконечно длинных секунд ослепляла мир призрачным белым светом. А потом все снова проваливалось в непроглядную тьму, как будто на глаза падали бронированные шторки. Тьму такую густую, что собственной руки не разглядеть, даже прикоснувшись кончиком пальца к носу. Единственная возможность быстро восстанавливать зрение — плотно зажмурить глаза и укладываться лицом вниз, как только заслышишь шелест взмывающего над ничейной полосой фашистского фейерверка.

Лежишь, плотно вжимаясь в землю, слепой, беспомощный, и кажется, что все до единого фрицы, притаившиеся в траншее, смотрят сейчас на твою голову и плечи сквозь прицелы автоматов и пулеметов. И вот-вот нажмут на спусковые крючки. Но проходит секунда, другая, десятая… Спасительная тьма возвращается, и снова можно двигаться вперед. Осторожно, но быстро, не тратя ни единого драгоценного мгновения. Ведь противник сейчас тоже слеп, как выползший из норы крот. Вперед, только вперед… До насмешливого шороха очередной рукотворной звездочки, нахально затмевающей все иные — настоящие, но такие далекие и равнодушные к человеческим судьбам вообще и конкретно.

Глядя, как оба сапера аккуратно проверяют разминированный накануне проход, Корнеев в который раз мысленно поблагодарил капитана Басова за отлично проделанную работу. И особенно — за припасенные у ручья доски. Без них преодоление осклизлых, глинистых берегов могло и в самом деле превратиться в нешуточное препятствие. Не вспоминая о том, что грязные и мокрые разведчики непременно наследили бы в немецких траншеях, и вся скрытность операции растаяла бы с восходом солнца, как предрассветная дымка. Какой из тебя, к такой-то матери, «призрак», если маскировочный костюм изгваздан с ног до головы? А каждый твой сделанный шаг оставляет четкий отпечаток на мокрой глине? Отпечаток — умноженный на дюжину пар солдатских сапог. Чтоб обнаружить такую тропу, фашистам не понадобилось бы умение Дерсу Узала или Соколиного Глаза.

Ползли двумя цепочками. Впереди саперы, Петров и Ованесян, за ними умудренные опытом и осторожные «старики», потом «штрафники» с рациями, девушки и — замыкали группу, заметая следы, Корнеев с Малышевым.

Пока все шло, как брехня по деревне. Споро, ловко да гладко.

Немец периодически подсвечивал себе ракетами, несколько раз прочесал нейтралку из пулемета, чередуя обычные пули с трассирующими, но и только. Разведчиков здесь не ждали… Или — наоборот?

Корнеев вспомнил слова полковника Стеклова, сказанные накануне.

«Если я не ошибся, Николай, то к объекту вы пройдете, как по ковровой дорожке. Штейнглицу очень надо, чтобы группа дошла до объекта. Уж чем он там будет тебя убеждать, что цель ложная, я не знаю, но что до места назначения проведет разведчиков без сучка и задоринки — и к гадалке не ходи. Это и будет знак, что мы их прокачали верно…»

Вот и думай, майор, шевели мозгами. Ищи нестандартные решения. На это тебе, товарищ Корнеев, голова и дадена, а не токмо для ношения фуражки или другого форменного головного убора. Подмечай мелочи, анализируй… Хотя, с другой стороны, до тех пор, пока цель и метод выполнения группой поставленной задачи совпадают с вражескими планами, можно с гитлеровцами и в поддавки поиграть. Готовясь к тому, чтобы в любой момент изменить правила, и пока враг очухается — уйти, вывернуться из-под удара.

Ракета опять хищно полыхнула, и все замерли, вжимаясь в землю.

Первая линия окопов была уже совсем рядом, метрах в пятнадцати.

Левее, где немцы оборудовали пулеметное гнездо, слышался негромкий разговор. Какой-то Ганс рассказывал какому-то Дитриху о последнем, полученном из дома письме. И жаловался, что давно не был в отпуске. Мол, соскучился, сил нет… А товарищ участливо советовал ему отвести душу, постреляв по русским. Видимо, Ганс согласился, потому что пулемет быстро затарахтел, выплевывая в ночь рой пуль и ссыпая в кучку, под ноги, излишне говорливым пулеметчикам пустые, дымящиеся гильзы.