Когда Егорычев накинулся на него сзади и вцепился руками в его потную розовую шею, поросшую беленькими волосиками, он ахнул, быстро и так сильно рванул в сторону, что Егорычеву пришлось разжать пальцы и применить немалые усилия, чтобы устоять на ногах. Он обернул к Егорычеву удивленное ярко — розовое лицо с очень тоненькими, почти незаметными губами, побледнел и стал бестолково шарить дрожащей рукой в поисках приклада автомата. Егорычева спасли, а Шварца погубили именно эти две-три секунды замешательства. На стороне ефрейтора был автомат, которым он так и не успел воспользоваться, бесспорно большая физическая сила, более длинные руки с более увесистыми кулаками. На стороне Егорычева была внезапность. Кроме того, он знал, что поставлена на карту жизнь всей группы, что в случае неудачи он лишится если и не жизни, то уж во всяком случае возможности сорвать выполнение врагом какой-то очень важной военной задачи. Но главное было, конечно, то, что Егорычев прекрасно разбирался в обстановке, а Шварцу еще нужно было привыкнуть к мысли, что вдруг и неведомо откуда здесь появился советский моряк.

Пока он осмысливал создавшееся положение, Егорычев вышиб из его рук автомат, и они стали кататься, вцепившись друг в друга, по траве на самом краю обрыва.

Автомат валялся совсем рядом, но оба они сознавали, что до него не дотянуться, что возьмет его в руки только тот из них, кто останется жив. Это была драка безоружных людей насмерть. Они душили друг друга, кусались, колотили друг друга кулаками, ногами, локтями, головами, царапались и катались, катались по самой кромке пропасти. И при этом ни слова, ни проклятия даже. Только тяжелое сопенье трудно дышащих людей и грозное, негромкое рычание. Ясно, почему не подавал голоса Егорычев. Но почему не крикнул «на помощь» ефрейтор Шварц? Возможно, он боялся отвлечься от борьбы даже на ничтожнейшую долю секунды. А может быть, он от ужаса лишился речи. Это тоже вполне вероятно. Ведь он только спасал свою шкуру.

Егорычев так и по сей день не может припомнить, как все это произошло под конец. Он помнит только, что ефрейтор изловчился и со страшной силой ударил его головой в живот. На мгновение у Егорычева помутилось сознание. И именно в этот момент он что-то такое сделал, что навсегда исчезло из его памяти. Раздался пронзительный и высокий, почти женский вопль, и он смутно, словно сквозь марлю, увидел, как что-то громоздкое, черное, тяжелое метнулось в сторону и провалилось в пропасть. Егорычев стремительно подтянулся к обрыву и еще успел заметить (так высок был обрыв!), как что-то маленькое, продолговатое, черное бесшумно и очень мягко кануло в синюю гладь океана.

С четверть часа, а может быть меньше минуты, Егорычев отдыхал.

Из полузабытья его вывел знакомый, теперь уже встревоженный голос майора.

Майор стоял неподалеку. Егорычев различил сквозь кусты его очень прямые ноги в черных бриджах и ослепительных сапогах. Он стоял у какого-то темного провала (Егорычев не сразу догадался, что это вход в пещеру) и громким капризным тенором требовал разъяснений от фельдфебеля:

— Курт! Курт! В чем дело? Кто это кричал?.. Курт, дубина, где вы?..

Он не мог видеть Егорычева, пока оставался на месте, а Егорычев лежал, прильнув к траве, по которой словно катком прошлись. Как пригодился бы ему сейчас автомат! И он был тут же рядом, шагах в трех, не больше, но был не более доступен, чем если бы он валялся на Луне, на самом донышке какого-нибудь лунного цирка.

— Ку-у-урт!.. Ну куда же запропастилась эта старая крыса? Ефрейтор Шварц, подойдите сюда! Вы но видали господина фельдфебеля? Это вы, Шварц?.,

Он подался в сторону, откуда послышался какой-то шорох.

Егорычев воспользовался этим обстоятельством, чтобы добраться до автомата. Кого еще там несет нелегкая? Неужели еще какого-нибудь эсэсовца?

Нет, это Смит, заслышав вопль погибшего ефрейтора, спешил на помощь.

Тогда Егорычев вскочил на ноги и тихо, чтобы не привлекать постороннего внимания (кто его знает, сколько еще кругом шляется гитлеровцев), скомандовал:

— Хенде хох, герр майор!

Меньше всего мы настаиваем на том, что эта фраза была произнесена на отличном немецком языке. Даже когда Егорычев в сравнительно спокойном состоянии сдавал в школе экзамены по немецкому языку, его произношение оставляло желать лучшего.

Майор стремительно обернулся, его роскошная линия пробора из синеватой стала совсем белой. Он выпучил глаза, как-то странно всхлипнул и с кошачьей прытью метнулся в пещеру.

Нельзя было ни в коем случае допустить, чтобы он в ней заперся. Он мог из нее удобно отстреливаться, поднять каким-нибудь специальным сигналом на ноги всю эсэсовскую — свору, рассеянную, очевидно, по острову. И главное, он мог успеть, пока будут ломиться в запертые двери, уничтожить какие-то очень важные документы, приборы, оборудование.

Теперь уже Егорычев не сомневался, что там, в пещере, можно будет обнаружить не только оружие и домашнюю утварь. Судя по всему, гарнизон на острове состоял из одних эсэсовцев, и это, конечно, было неспроста.

Егорычев рванулся за майором и изо всех сил навалился на полузакрытую дверь.

— Хенде хох! — заорал он, позабыв о всякой предосторожности. — Хенде хох, ферфлюхтер хунд!

Подоспел Смит. Тоже навалился на дверь.

Конечно, они сильно рисковали. Если бы у майора в кармане оказался пистолет, ему ничего не стоило перестрелять их из-за двери, как куропаток. Но до последней минуты он настолько был уверен в своей полнейшей безопасности, что не считал нужным обременять себя ношением личного оружия.

Выдержать напор двух здоровых и плотных мужчин было ему не по силам. Дверь сразу подалась, майор оставил ее, чтобы кинуться за пистолетом. Егорычев со Смитом почти упали в пещеру и остановились на ее пороге, ослепленные после яркого утреннего солнца царившим в ней мраком.

Майор оказался неважным стрелком.

Пока он без толку разряжал свой пистолет, глаза наших разведчиков привыкли к сумраку пещеры. Эсэсовец (теперь он был уже в форменном кителе, застегнутом на все пуговицы) стоял, пригнувшись, опершись о прислоненный к стене стол, на котором смутно поблескивала портативная приемно-передаточная рация, и пытался перезарядить пистолет. Руки не очень слушались его, а оружие — это известно любому солдату — любит, чтобы его заряжали спокойно, методично.

Егорычев еще раз крикнул: «Хенде хох!» Ему ничего не стоило изрешетить эсэсовца автоматной очередью, но жалко было портить рацию. К тому же майор бесспорно знал куда больше своего фельдфебеля.

Тем временем эсэсовец справился наконец с капризной обоймой, всунул пистолет и нажал собачку.

Почти одновременно раздались три выстрела, хруст разбитого стекла, звучное проклятие из уст кочегара Смита и полный бессильной злобы стон майора, который больше уже не мог стрелять. Автоматная пуля пробила ему правую руку чуть ниже локтя.

Смит явно не имел достаточного опыта в швырянии табуреток. Он метил в майора, а попал в рацию.

— Вас не задело, Смит? — спросил Егорычев кочегара.

— Благодарю вас, сэр, все в полном порядке. А вас?

— Полный порядок, дружище. Вы подоспели как раз вовремя.

И тут раскисший было майор тоже подал голос. Это был радостно-удивленный голос. Он осведомился на чистом английском языке:

— Прошу прощения, джентльмены, вы англичане?

— А вам какое дело! — пробурчал Смит. Он нагнулся и поднял с земляного пола пещеры пистолет, выпавший из руки майора.

А тот, бережно поддерживая левой рукой правую, продолжал:

— Прошу прощения, джентльмены, но мне сначала почему-то показалось, что вы русские. Если бы я знал, что вы англичане…

— Тогда?

— Тогда я, конечно, не стал бы рисковать вашими и моей жизнями… Джентльмены, я ваш пленник! Майор барон фон Фремденгут.

Смит рассмеялся:

— Боже мой, как торжественно! Да вы и без вашего разрешения наш пленник.

Черный китель майора разительно подчеркивал бледность его длинного холеного лица с маленькими усиками а ля фюрер и выдающимся вперед крупным, чисто выскобленным подбородком с ямочкой посередине.