Егорычев сделал строго по форме поворот налево кругом и, печатая шаг, покинул каюту. В таких случаях (а такие случаи имели место почти после каждой очередной сводки Совинформбюро) он с горя разыскивал Мообса и заводил с ним для практики в английском языке длиннейшие беседы. Говорил главным образом Мообс, а Егорычев позволял себе только время от времени вставлять короткие реплики, неизменно приводившие репортера в самое веселое настроение. Впрочем, Мообса смешило и произношение мистера Цератода.

Поэтому в данном случае вопрос Егорычева его рассмешил вдвойне.

— А вам не кажется, — спросил он Мообса, — что Фламмери заметно пополнел после обеда?

— Тсс! — зашикал Мообс, давясь от смеха. — Молчок! — Он прошептал Егорычеву на ухо: — Это на случай подводных лодок… Пробковый жилет под китель — и ты непотопляем, как кит. Капитан ему сказал, что сумерки — самое удобное время для атак подводных лодок… А вы как полагаете?

— Капитан прав, — сказал Егорычев.

— Да, кстати, — дотронулся Мообс до медалей Егорычева, — я вас давно хотел спросить, Егорычев: эти медали, конечно золотые?

— Латунные.

Это разочаровало Мообса.

— За оборону Севастополя и Одессы я бы давал золотые. — Спасибо, мистер Мообс, на добром слове.

— Скуповато ваше правительство, простите за прямоту.

— В нашей стране металл в правительственной награде роли не играет.

— Слишком мало золота? — понимающе подмигнул Мообс.

— Слишком много героев. Мообс рассмеялся.

— Агитатор! Вы и в Америку едете агитировать? Он шутливо погрозил Егорычеву пальцем. Егорычев улыбнулся.

— В командировке агитировать?! Господь с вами, мистер Мообс! — Еще вопрос можно? — спросил Мообс.

Егорычев молча кивнул.

— Старина, давайте на чистоту. Вы это прикидываетесь только или вам в самом деле безразлично, что вот тут, рядом с нами, на этом ржавом железном корыте, находится сам мистер Фламмери? Роберт Фламмери из банкирского дома «Джошуа Сквирс и сыновья»! Роберт Фламмери из «Аноним дайнемит корпорейшн оф Филадельфия»!.. Роберт Фламмери из… Егорычев улыбнулся.

— В самом деле безразлично.

— Один из богатейших людей Америки!.. Ему ничего не стоило бы откупить весь наш конвой, и меня, и вас со всеми потрохами!..

— И меня тоже? — снова улыбнулся Егорычев.

— Если, конечно, ему это заблагорассудится.

Егорычев не стал спорить. Промолчав несколько мгновений, он спросил:

— А вы, кажется, не прочь, чтобы он вас купил?

— Мечтаю! — пылко ответил репортер. — Я был бы счастливейшим из американских журналистов. Моя карьера была бы обеспечена на всю жизнь!.. Я бы купался в долларах… Меня бы разрывали на части всякие газеты, агентства, журналы, радиовещательные компании!.. Меня бы…

Егорычев слушал Мообса, и ему было чуть-чуть скучновато, потому что, когда бы этот веснушчатый американский репортер ни начинал с ним разговор, он в конце концов обязательно переводил его на то, как хорошо было бы отхватить какой-нибудь большой куш, Заработать кучу долларов, разбогатеть. Куда интересней было бы послушать, о чем там, у люка, ведущего в кубрик котельной команды, так бурно спорят двое подвахтенных матросов — один лысый, а другой коренастый, черноусый.

Тогда еще Егорычев не знал, что этого черноусого звали Смит, Сэмюэль Смит.

Смит уже не опирался о комингс, он выбрался на палубу и вразвалочку, мелкими шажками расхаживал около грот-мачты, сопровождаемый своим лысым оппонентом. Неподалеку тихо о чем-то разговаривали, облокотясь о поручни машинного люка, несколько подвахтенных матросов.

И вдруг Смит встрепенулся, лицо его исказилось ужасом, он широко раскрыл рот (возможно, он закричал, но Егорычев его крика не услышал) и стал с отчаянной торопливостью расшнуровывать свои ботинки. В другое время было бы очень забавно видеть, как этот здоровый усатый дядя, согнувшись в три погибели, чтобы удобней было расшнуровывать ботинки, бочком и как-то по-лягушачьи подпрыгивал все ближе и ближе к борту.

Матросы, стоявшие около машинного люка, не стали терять время на то, чтобы разуться. Они метнулись к борту и почти одновременно с разгона шлепнулись в воду.

«Торпеда! — обожгла Егорычева мысль. — А Михал Никитич в каюте!..»

Он бросился сломя голову по скользкой палубе к трапу, ведшему в жилые помещения, к» э не успел сделать и пяти шагов…

Так он по сей день и не может вспомнить, услышал ли он взрывы. Он только помнит, что какая-то свирепая сила вдруг взметнула его вверх и далеко в сторону от парохода и зашвырнула глубоко под воду. А когда Егорычев, вдоволь наглотавшись отвратительной теплой солено-горькой влаги, вынырнул наконец на поверхность, он успел заметить, как под воду, задрав высоко в небо все еще вертевшиеся могучие винты, ушла кормовая, половина «Айрон буля». Носовая пошла ко дну еще раньше.

Солнце, словно дожидавшееся этого зрелища, немедленно вслед За этим быстро упало за горизонт.

Минут через двадцать все покрылось душной и влажной тьмой тропической ненастной ночи. Но до этого Егорычев имел возможность увидеть длинную и извилистую цепочку отчаянно дымивших транспортов, набиравших скорость и уходивших противолодочным зигзагом, неясные контуры эскортных кораблей, уже почти сливавшиеся с почерневшим океаном, мохнатые конусы воды над местами взрывов глубинных бомб и кое-где одинокие черные точки, подымавшиеся и опускавшиеся на окровавленных закатом волнах, как портовые буи. Это были головы людей, пытавшихся вплавь нагнать быстро уходивший конвой. После каждого взрыва этих точек становилось все меньше и меньше. Егорычев понял, что их глушит и топит гидравлическими ударами взрывов, и поплыл в обратную сторону. Сквозь грохот глубинных бомб и нараставший вой ветра до него долетали предсмертные крики, ему не давали покоя мысли о Михал Никитиче, которого уже не было в живых и который, быть может, был бы сейчас рядом с ним, если бы, вместо того чтобы по-мальчишески обижаться, Егорычев догадался пригласить его подняться с ним на палубу и прогуляться.

Егорычев плыл экономно, стараясь не выбиваться из сил, хотя, казалось бы, экономить их было уже не к чему. Не все ли в конце концов равно, уйдешь ли ты на дно несколько раньше или позже? Через минуту-две надвинется ночь, а самая близкая земля в сотнях миль.

И вот все захлестнуло кромешным, стонущим мраком. Тяжело и грозно раскачивается под Егорычевым шипящая черная бездна. Соленые брызги обжигают глаза. Он их крепко закрывает: все равно ничего не видно. Одежда набухла, ботинки оттягивают ноги, словно они из чугуна. Егорычев — неплохой пловец. Он мог бы, пожалуй, как-нибудь освободиться от кителя, но на кителе его боевые награды, и нет в мире опасности, которая заставила бы Егорычева с ними расстаться. Вообще надо трезво смотреть на вещи: даже раздевшись донага и при самой экономной трате сил ему, скорее всего, не продержаться до рассвета. Да и чем ему, собственно, полегчает, когда взойдет солнце? Однако Егорычев никак не собирается сдаваться. Он не цепляется за жизнь, он за нее борется — упорно, расчетливо, используя малейший шанс.

Удивительное дело: никогда человеческая мысль и память не работают с такой необычайной, поистине стереоскопической четкостью, как в те считанные мгновения, которые отделяют гибнущего человека от конца его жизненного пути. Стоило Егорычеву зажмурить глаза, как перед ним стремительно пронеслась вся его жизнь.

…Мама утром ведет его за ручку в детский сад в Большой Козихинский переулок… Отец впервые показывает ему громыхающую, огромную, как пароход, ротационную машину, на которой отец работает печатником… Вот восьмилетний Костя с первой своей похвальной грамотой, бережно свернутой в трубочку и перевязанной бечевкой от завтрака, возвращается из школы и, переходя улицу Горького (тогда она еще называлась Тверской) у Старо-Пименовского переулка, чуть не попадает под трамвай (тогда еще по улице Горького ходили трамваи)… Первые зимние каникулы у деда Леши, недалеко от Клина, под Москвой. Снег, играющий голубыми, желтыми, красными, фиолетовыми, оранжевыми, зелеными искорками. Реденькая березовая рощица в ясном морозном воздухе точно в хрустале. Темно-синий сосновый бор в просветах между далекими косогорами, как «море-окиян» из бабкиной сказки. Дед встречает Замерзшего Костю на пороге, веселый, сухонький, в ловко подшитых валеночках, покашливает в кулачок. Он до революции в Клину стекло дул на стекольном заводе и с той поры кашлял. Дед подмаргивает хитро-прехитро, низко кланяется внучку: «Пламенный привет ровеснику Октября! Просим вашу милость щец похлебать!» Ученик фабзавуча Костя Егорычев получает первую удовлетворительную отметку за самостоятельно изготовленную деталь… Студент первого курса архитектурного института Константин Егорычев впервые рисует обнаженную натуру. Ему неловко и перед нею и перед своими сокурсниками и, особенно, сокурсницами… Низенький широкоплечий капитан третьего ранга докладывает комсомольцам института о наборе в военно-морские училища… Веселая, с песнями поездка в Севастополь. С ним Витя Сеновалов, незабвенный его «корешок»… Первые минуты в Севастополе… Ясная свежесть сентябрьского черноморского утра. С вокзальной площади, если задрать голову, видно, как высоко наверху, по крутому подъему, вырубленному в скале, неторопливо карабкается в гору, цепляясь за провод смешным допотопным роликом, крошечный зеленый трамвайчик…