Кира Сергеевна опять посмотрела на детей, на девочку в резиновой надутой лодке и подумала: какой отдых Ленке в том чекалинском «теремке»? Зачем Ирина каждый год ездит туда? И потом, это — «Лидия». Как будто они подруги и ровесницы.

Кира Сергеевна быстро вошла в воду, чувствуя, как опоясывает ее холодом. Поплыла, легко вскидывая руки. После солнца вода казалась обжигающе холодной, упруго била в бока, смывала накопившийся в коже жар. Мелко перебирая ногами, плыла она к буйку, собственное тело ощущалось сейчас молодым и легким.

Ах, милая моя Лидия, тебя бы сейчас сюда — хоть на недельку! Погоди, как-нибудь приеду, соберу твоих сыновей и тюленя Женечку, дам им разгон и увезу тебя!

Вспоминалось, как девчонками в голодное военное время плавали с Лидией на Зеленый остров, собирали в колючих зарослях ежевику. Завязывали мешком майки, ссыпали черно-синюю ягоду, возвращались назад. Дома из ежевики варили густые кислые кисели.

Кира Сергеевна развернулась, приложила ладони к теплому шороховатому боку буйка. Посмотрела на берег. Отсюда хорошо просматривались взбегающие на гору кипарисы, беленые домики с зелеными верандами, тонкие извивы тропинок, наверху — светлое и легкое здание столовой, похожее на плывущий в зелени корабль. Где-то выше проходило шоссе, но его не было видно, лишь изредка мелькали меж деревьями крыши автобусов.

На узкой пляжной полосе пестрели грибки, разноцветные зонтики, стояли покатые навесы.

Александр Степанович вышел из воды, отряхивая с пальцев капли. Вытерся полотенцем, надел свою широкополую шляпу-сомбреро, встал, закинув руки за голову, циркулем расставил ноги.

Издали она любовалась его крепким, чуть отяжелевшим телом — разве скажешь, что ему за пятьдесят? Она видела немало пятидесятилетних мужчин — хотя бы того же Женечку Чекалина — с жирными плечами и брюшком, с одышкой, они выглядели стариками.

Она смотрела на мужа и думала о том, как часто чувствует себя старше его. Даже не старше — старее. Это оттого, что устаю, работа и заботы по дому опустошают меня. Особенно семейные неурядицы — чего стоит сцена и фразочка Юрия: «К любовникам шляться время она находит!» Значит, не помирились. Но тут же Кира Сергеевна вспомнила, как шумно собиралась Ирина в дорогу, Юрий весело помогал ей упаковывать чемодан, Ирина спросила: «А где ридна маты?» Юрий сказал: «Делает голову». Потом Кира Сергеевна слышала из своей комнаты, как занялись они денежными расчетами, и Юрий уговаривал Ирину взять побольше, а «с меня и по рубчику хватит, я не пью, не курю». Они долго смеялись этому «не пью, не курю», Кира Сергеевна думала о Юрии, что он, в сущности, не злой и незлопамятный, только грубый и вспыльчивый, но я ведь и сама бешеная…

Мимо прошел прогулочный катер, с него рвалась музыка, что-то кричал в мегафон экскурсовод, все тонуло в гуле мотора. Вспоров гладь моря, катер послал крупную волну, Кира Сергеевна выпустила буй, закачалась на ней. Волна пошла дальше, к берегу. Кира Сергеевна легла на спину, долго смотрела в высокое блеклое от жары небо.

После обеда она пошла с книгой в парк, а Александр Степанович, как всегда, завалился в душной комнате спать. Сколько ни твердила она, что спать днем — самоубийство, он только посмеивался. У него даже в поговорку вошло: «Пойду покончу самоубийством минут на сто двадцать!»

— Между прочим, ты только на одну треть Гринько, а на две трети Обломов.

— А что — Обломов? Неплохой мужик был…

Кира Сергеевна бродила по аллеям, перечеркнутым длинными и узкими тенями от кипарисов, сухо потрескивали под ногами чешуйки от шишек, тонкие паутинки загорались на солнце и меркли, с кипарисов слетали круглые шишки, глухо стукались о землю.

Она выбрала в густой тени скамейку, раскрыла книгу. Но все равно было жарко, не читалось, клонило и сои. Заблудившаяся оса балансировала на скамейке гибким подвижным брюшком, деловито оправляла свои тонкие крылышки.

«А что — Обломов? Неплохой мужик был…»

Кира Сергеевна вспомнила, как когда-то еще учительницей напросилась к мужу на урок. Он удивился: «Что математику делать на уроке литературы?» Но ей просто хотелось увидеть, как он держится в классе. На уроке речь шла об Обломове, и жизнерадостные краснощекие мальчишки и девчонки называли его «обломком загнивающего дворянства», «злостным порождением разнузданного барства», кто-то применил даже современное словечко — «тунеядец». Александр Степанович долго слушал всех и вдруг сказал: «Кому жаль Обломова, поднимите руку!» Ни одна рука не поднялась. Тогда он сам поднял руку: «А мне хочется заплакать оттого, что погибла для людей эта незаурядная личность, этот мягкий, добрый человек». И еще добавил: «В друзья себе я взял бы не Штольца, а Обломова».

Они потом спорили дома, он говорил: «В мире много всего — ума, образованности, силы, еды, барахла… И только одного всегда не хватает — доброты. Ее на полях не вырастишь, на станке не выточишь и с дипломом не получишь».

Шишка ударила в плечо, Кира Сергеевна подняла голову. Снизу просматривался шероховатый ствол кипариса и каждая плоская веточка, сквозь крону проглядывало густое, потемневшее небо.

Парило и пахло дождем. Кира Сергеевна закрыла книгу, встала и опять пошла по усыпанной шишками аллее. Шишки отлетали от ног, некоторые она подбирала для Лейки например, три: сросшиеся, покрытые пахучей смолкой, похожие на цветок.

Первые тяжелые капли ударили по земле, скатались в шарики. Зашуршало в кронах деревьев, простукало по черепицам крыш.

Она успела вернуться в домик до большого дождя.

В комнате было душно, пахло сырой известью. Александр Степанович уже не спал. На тумбочке стояли шахматы, и он, заглядывая в журнал, решал комбинацию.

Загремело, засверкало вокруг, лавина дождя раскатилась по крыше. Кира Сергеевна ссыпала на кровать собранные шишки, распахнула окно.

— Не боишься, что сквозняком молнию затянет? — не отрываясь от шахмат, рассеянно спросил Александр Степанович.

— Не боюсь.

Почему-то все время, когда они оставались вот так одни, между ними возникало чувство неловкости. Словно он и она боялись чего-то. Александр Степанович сидел на своей кровати, голый по пояс, в одних шортах, и опять она удивилась, какое у него молодое, крепкое тело.

Он не хотел ехать сюда со мной. И все время сторонится меня. Но она не могла заговорить с ним об этом — после того, как сама же отучила его от нежностей…

Александр Степанович сжал кулаки, потянулся, на плечах и груди буграми вспухли мышцы.

— Жаль, тут нет стенки, некуда постучать, — сказала она.

Он странно посмотрел на нее, занесенная над доской рука остановилась.

Дались ему шахматы! Она смахнула с доски фигуры. Схватила его напряженные руки, чувствуя легкое сопротивление, притянула к себе…

Потом Александр Степанович стоял у окна, сцепив на шее руки, и молчал. А ей почему-то было стыдно, словно совершила недозволенное.

Просто он отвык от меня. Мы отвыкли друг от друга.

Работа, быт, семейные неурядицы — надо быть железной, чтоб не уставать от всего этого.

Опять вспомнила, что вчера был городской актив и как просила она Олейниченко сказать с трибуны о библиотеке. Ее мучило, что вопрос с помещением до отпуска так и не решился.

Подошел Александр Степанович, присел рядом с ней на кровать. У него было такое лицо, словно он собирался сказать что-то важное.

Но он спросил:

— О чем ты все время думаешь?

Она засмеялась.

— О том, что я ненормальный человек, не умею жить настоящим. Сейчас мне хорошо, спокойно, но я не ценю этой минуты, я отравляю ее предстоящими заботами. Например, о библиотеке. Или мучусь прошлым. Например, той ссорой с Юрием.

Он промолчал.

— Надо же было напомнить ему о его обязанностях! — сказала она. — И откладывать дальше я не могла. Я вообще привыкла идти неприятностям навстречу.

— А зачем?

Она не поняла.

— Что — «зачем»?

— Зачем идти им навстречу?