— Хотите, Кира Сергеевна, прогноз?

— Не хочу.

— Все-таки послушайте. Месяцы нашего уважаемого «мэра» сочтены.

Она почувствовала, как медленно проясняется и становится легкой голова.

— С чего вы взяли?

— Вычислил, как всегда, — хохотнул он и посмотрел на нее веселыми глазами. — На активе первый отчитал его как школьника. Да и какой он «мэр»? Мы ведь с ним в одном доме, так я сам видел, как он с пацанами на площадке футбол гонял. И вообще…

— Что вообще?

— Я, Кира Сергеевна, опытный, я уже четверых таких пересидел.

Именно — пересидел, подумала она. Свесившись за перила, сказала:

— У меня к вам большая просьба. Никогда не говорите мне про Олейниченко гадости.

Жищенко развел руками.

— Какие же гадости? Реальный взгляд опытного человека.

Ветер рвал с него рубашку, обнажал в вырезе майки волосатую грудь, выдувал на спине белым горбом. Он стянул полы рубашки, застегнулся.

— Вы, Кира Сергеевна, благоволите к Олейниченко, а потому и не видите…

— Да, — перебила она. — Мы с ним друзья еще с до нашей с вами эры, и неуважительных слов о нем я слушать не хочу.

— Понятно, Кира Сергеевна.

— Тем более, что сегодня он говорил о вас хорошие слова.

Жищенко засмеялся.

— Это ритуал, не больше. Такие слова говорят и на похоронах, но те мы уже не услышим. Игнат Петрович прочитал то, что для него написали…

Она подумала: всего каких-то два часа назад раскаивалась и жалела его, а сейчас опять готова взорваться, заорать, нагрубить.

— Мне неприятно говорить с вами.

Он пожал плечами, шагнул к двери.

— Вас продует. Принести пиджак?

— Не надо.

Она долго стояла, чувствуя, как тает в ней беззаботность и веселое настроение.

Толпа мужчин высыпала на балкон, с ними — Олейниченко. Сразу защелкали зажигалками, задымили. Олейниченко подошел к Кире Сергеевне.

— А я тебя ищу.

Он стащил с себя пиджак, набросил ей на плечи. Хотелось попросить у него сигарету, но в уголке балкона, у ящика с песком, кучкой стояли исполкомовские, при них курить она стеснялась.

— Мадам приглашала? — спросил Олейниченко.

— Да.

— Пойдешь?

— Нет.

— Что так?

Кира Сергеевна сбоку посмотрела на него.

— Да уж так. И тебе не советую.

— Почему?

— Да уж потому.

— Заладила. Неудобно, мы ко всему — соседи, и я обещал…

— Напрасно.

Он курил, сбивая за перила пепел. Маленький исполкомовский дворик был весь, как ковром, усыпан слоем опавших листьев. На круглой клумбе дотлевали стебли черных, убитых заморозками цветов. Сквозь реденькие кроны тополей грустно проглядывали первые звездочки.

— Железная ты баба, Кира.

— Это плохо?

Он вздохнул, подул на сигарету.

— Женщина не должна быть железной…

— А какой? Шелковой? Как же шелковой женщине управляться с железными мужиками?

Он задумчиво смотрел на сигарету, наверно, и не слышал ее слов. Завершая свою мысль, добавил:

— В итоге, в жизни много железа получается.

Кира Сергеевна засмеялась:

— Закрой меня и дай потянуть.

Он встал боком к перилам, поднес к ее губам сигарету. Она глотнула порцию теплого дыма, чувствуя, как сладко немеет в голове.

— С тобой хорошо дружить и работать, а в жены я бы тебя не взял, — сказал он.

— Вот потому твоя жена не я, а шелковая Тамара и она повторяет за вас падежи…

Но ведь и я дома за всех «повторяю падежи».

В воскресенье с утра день выдался солнечный, теплый — словно и не ноябрь на носу, а вернулось позднее бабье лето, с ясным нежарким небом, с тихими паутинками в легком неподвижном воздухе, с сухим звоном листьев под ногами — так хорошо и грустно в эти последние погожие дни, как будто держишь за руки дорогого человека, с которым нет сил расстаться.

У обочин желтела старая трава, а под ней зеленели ползучие живые петельки новой, молодой, и Кира Сергеевна подумала, как хорошо сейчас в парке и что вот придет она, бросит на стол покупки, отправится с Ленкой в парк.

Дома сдвинула штору, и сразу в комнату полились густые потоки света, заиграли бликами на стене, на маске сатира, которой до сих пор боится Ленка, — маска сразу стала веселой, страшный оскал превратился в улыбку, узкие глаза закатились от смеха.

Ирина — в старой мужской рубашке и закатанных до колен джинсах — перетирала в столовой книги. Еще утром она объявила генеральную уборку и сразу после завтрака выпроводила мужчин.

Александр Степанович надвинул шляпу, кинул на плечо плащ и объявил, что пойдет «по белым кудрям дня» куда глаза глядят.

— Желающих составить компанию нет? — спросил он, ни на кого не глядя.

Кира Сергеевна подумала, что они могли бы пойти вместе и взять Ленку, но это приглашение, прозвучавшее как-то между прочим, обращено не к ней, а к кому — неизвестно, скорее всего ни к кому, и высказано из вежливости.

Ленку поначалу Ирина пыталась выпроводить с Юрием, но тот пробормотал о неотложном деле и ушел один.

— Теперь видишь, как он любит дочь? — сказала Ирина.

Кира Сергеевна промолчала. Поддерживать этот разговор ей не хотелось.

— Давай вдвоем, быстрее управимся, — предложила она.

— Ну, что ты! И так уродуешься с нами…

— Потому ты и решила отселяться в кооператив?

Ирина посмотрела на мать, вытянув тонкую детскую шею. В темной косынке до бровей и узких джинсах она была похожа на длинноногого подростка.

— Юрий и это доложил?

Она брала со стеллажа книги, каждую вытирала, ставила на место.

— Просто спросил, не могу ли помочь…

— Я запретила ему соваться к тебе с этим.

Она закатала рукава рубашки, выполоснула в тазу тряпку. И опять взялась за книги.

— Вы, конечно, вольны поступать по-своему, — осторожно начала Кира Сергеевна. — Если это и в самом деле сохранит вашу семью…

— Он так сказал? — перебила Ирина.

Кира Сергеевна слышала, как Ленка в своей комнате гремит железками.

— …Получается, что вас гонят… Я гоню… И мешаю сохранить семью.

Ирина швырнула в таз тряпку, опустила руки.

— Я тебя прошу, просто умоляю — не надо! Не хочу, мне надоело без конца выяснять отношения… С Юрием, с тобой… — Она сжала руками голову, простонала: — Оставьте меня в покое, это невыносимо, лучше умереть, чем так вот…

Кира Сергеевна растерянно смотрела на дочь — ее испугала вспышка усталой ненависти. Неужели я мешаю ей жить? Хотелось подойти, обнять, сказать доброе, главное: я люблю тебя, на все согласна, живи где хочешь и как хочешь, только никогда не смотри на меня такими глазами, не говори таких страшных слов!

«Лучше умереть, чем так вот…»

— Мы погуляем с Ленкой, — тихо сказала она.

Ирина не ответила. Стояла с опущенной головой, и Кира Сергеевна видела, какое у нее странное, вытянутое лицо со смятым вздрагивающим подбородком.

Они ушли, и по дороге в парк Кира Сергеевна все время видела чужое лицо дочери — усталое и старое. Но я же не сказала ничего обидного. Хоть бы понять, что с ней такое. Ничего не знаю. Как будто всю жизнь мы прожили врозь. Как будто нас разделяли тысячи километров.

Живи, как хочешь, мое бедное замученное дитя…

Они остановились на перекрестке, пропуская вереницу машин в лентах. Кира Сергеевна чувствовала, как нетерпеливо дернулись в ее ладони тонкие Ленкины пальцы.

— Кира, это что?

— Свадьба.

— А какая это свадьба? Из чего? Из машин?

— Да. И из счастья.

— А счастье из чего?

Если б я знала, подумала Кира Сергеевна. Да и кто знает, из чего счастье…

— Твое — из такого вот солнышка… И чтоб мама с папой рядом…

— А твое? — спросила Ленка.

— Мое — из работы. И чтоб ты была.

— А всехное счастье — из чего?

— Из мира. Чтоб не было войны.

Они вошли в прозрачный парк, Ленка побежала по тополиной аллее, взбивая ногами ворох неслежавшихся листьев. Они взлетали, как стайка медленных, ленивых птиц и, тихо покачиваясь, возвращались на землю. Поредевшие кроны пропускали тонкие нити света, в воздухе плыл сладкий запах костра.