Кира Сергеевна все время думала об Ирине, как больно сжалась она вся, словно ее ударили: «Я прошу, умоляю — не надо!» Я не знаю, как с ней говорить. И надо ли говорить. Скорее бы она становилась старше, может быть, тогда мы лучше поймем друг друга.

В тени пестрели детские коляски — голубые, малиновые, в коричневую клетку. Молодые матери на скамейках читали, вязали, тихо разговаривали. Под большим вязом одиноко сидела старушка в очках, читала газету, энергично вертела сухонькой ногой — говорят, помогает от суставных болей.

Ленка выпросила у Киры Сергеевны деньги, убежала на карусель.

Мимо прошли две женщины, оглянулись и поздоровались. Хорошо хоть не заговорили. Ее часто узнавали незнакомые ей люди, это угнетало. Словно везде и всегда следят за тобой чьи-то глаза, и никогда не бываешь одна. Она позавидовала той одинокой старушке — вот погуляет, напьется дома чаю, и никаких у нее проблем!

Кира Сергеевна была связана со многими людьми и уставала от этого.

Дома тоже никогда не была одна. Иногда закрывалась в своей комнате, пытаясь обмануть себя иллюзией одиночества, но всегда кто-нибудь входил, о чем-то спрашивал, и она ощущала кожей присутствие человека, испытывала почти физическую боль.

Когда-то Кира Сергеевна спросила у матери: «Почему после отца ты не вышла замуж?» Ожидала, что мать ответит: «Любила только отца» или «Не хотела давать тебе отчима». А мать сказала: «Боялась, что ты будешь одинокой». Неужели так страшно быть одинокой? Пенсионерки выходят замуж, одинокие женщины усыновляют детей или рожают их — как та, Зоя Капустина, кажется? Все боятся жить наедине с собой. Почему?

Я никогда не была одинокой, и мне этого не понять.

Кира Сергеевна смотрела, как под яркой парусиновой крышей медленно вертится карусель. Ленка перекаталась на всех лошадках и осликах, направилась к качелям, вернулась с обиженным лицом.

— Там без взрослых не пускают.

Обняла Киру Сергеевну, потерлась щекой о ее щеку. Лизунья.

— Кирочка, золотенькая, покатай!

Лизунья и подлиза.

Кира Сергеевна обняла ее худенькое тельце с податливыми тонкими ребрышками — у нее перехватило горло. Вдруг показалось, что это ее дитя, рожденное ею.

Пошли к качелям, влезли в узкую лодочку. Ленка кричала:

— Сильней, Кира! Аж до самого неба!

Кира Сергеевна смотрела, как легкие Ленкины волосы то закрывают лицо, то отлетают назад, как приседает она от страха и восторга, выпятив острые колени. Наверно, слишком рано ушла я из времени материнства. Вынуждена была уйти. Недокачала, недолюбила. И оно, то время, возвращается иногда, тревожит меня…

Потом они шли назад через прозрачный, пронизанный солнцем парк.

Тучи галок срывались с тополей, густо кружили, заполняя воздух криками. Серебряно сверкнул самолет и ушел вверх, прошив небо белой ниткой. Таяли легкие облака с тонкими размытыми краями.

Дома Александр Степанович отпаривал в столовой брюки. Юрий смотрел хоккей, взревывал от каждой шайбы. Ирина на кухне сердито стучала тарелками. Ленка ударилась в слезы, не хотела днем спать.

Как их много, подумала Кира Сергеевна.

Она заранее знала, что будет именно так: председатель облисполкома усадит ее в машину, повезет смотреть помещение треста, чтобы она лично убедилась — работать там дальше трест не может. Иначе говоря, председатель облисполкома не пожалел времени на эксперимент, который когда-то сама она провела с Мельником. Но Мельник но знал, куда и зачем его везут, а Кира Сергеевна знала. И в этом заключалось ее преимущество. Была — и не раз — в тресте, знала помещение, и почему, собственно говоря, нельзя там дальше работать, если работали до сих пор?

Машина шла сложным маршрутом, петлила по двухэтажным узким улицам, от колес отлегала серая жижа, ударялась о цоколи домов.

Председатель облисполкома сидел впереди, и Кира Сергеевна видела в профиль его неподвижное замкнутое лицо и как часто он поправляет очки в тяжелой роговой оправе.

— Игнату Петровичу я уже говорил: в будущем году освобождается помещение техникума. Все не обещаем, а несколько комнат дадим.

Тришкин кафтан, подумала Кира Сергеевна. Прибавится на одну-две комнаты, а будет считаться, что библиотеку переселили.

Но она промолчала.

— Не согласны?

У него был тихий, глуховатый голос. Глаза сквозь толстые стекла очков казались рассеянными, большими.

— Несколько комнат библиотека имеет и сейчас, — ответила она.

Косой дождь разбивался о лобовое стекло, мокро блестел вдалеке асфальт, из старых водосточных труб сбегали в желобки тонкие вялые струи.

В машине держался вязкий запах резины.

— Не понимаю, зачем наше школьное здание отдавать тресту?

Он сердито ткнул пальцем в дужку очков.

— «Наше», «ваше» — это не разговор, — сказал он. — Все кругом наше.

Кира Сергеевна понимала: если не убедит его сегодня, то не убедит никогда. Другого разговора об этом между ними просто не будет.

— Матвей Иванович, решению облисполкома, когда оно состоится, я, конечно, подчинюсь. Но от этого решение не станет справедливым.

Он посмотрел на нее, сухо спросил:

— Почему вы присваиваете себе право определять, что справедливо, что несправедливо?

— Да потому, что я лучше всех знаю свое хозяйство! Даже — простите — лучше вас!

В ней закипало раздражение — уж если все так окончательно решено, то за каким бесом еду я в этот трест! Напрасная трата времени! Но он не хочет ограничиться словом «нет», он уверен, что убедит меня, и все останутся довольны.

Вот сейчас этот тихоголосый интеллигентный человек, осадит ее вежливо, и она должна будет молча проглотить все. Потому что разговор идет не на равных, а начальника с подчиненным. Но я не проглочу. Что бы там ни было. Как говорят старики, дальше фронта не пошлют. А мой главный фронт — здесь сейчас.

Но председатель только сказал:

— Каждый свое хозяйство знает лучше.

Остановились на окраинной улице, у узкого тротуара.

Между притиснутыми друг к другу двухэтажными домами темнела разбухшая от сырости дверь. Над ней висела малоприметная табличка с облезлыми буквами: «Трест овоще-молочных совхозов».

По крашеным деревянным ступеням они спустились в полуподвал. В коридоре слабо светила пыльная голая лампочка, у печных чугунных дверок стояли черные ведра, пахло углем и теплой сыростью. Двери комнат распахнуты, из них вырывался сухой треск машинок.

Они прошли по гулкому коридору, заглядывая в комнаты. Между низкими окнами в решетках густо втиснуты столы. В одной стучали машинистки, в другой операторы на счетных аппаратах гнали цифры, в третьей столы завалены папками и бумагами. Четвертая, проходная, превращена в коридор, в нее выходили двери кабинетов, стояли платяные шкафы и вешалки.

В маленькой жаркой приемной сидела за машинкой секретарша с сигаретой в зубах и тоже печатала. Рядом со столом темнела расписанная под дуб дверь в кабинет начальника треста со смешной фамилией Дунь.

Кира Сергеевна приуныла. Картина предстала удручающая, она но думала, что здесь так плохо. Бывала тут летом, на окнах пестрели цветы, прохладные комнаты спасали от жары и казались просторнее, не чувствовалось запаха сырости, а пахло дынями, на столе красовалась ваза с грушами…

В воспоминаниях все выглядело по-другому.

Пожилая секретарша не узнала председателя облисполкома, а возможно, не знала его, вопросительно выгнула брови.

— Алексей Саввич у себя? Доложите, пожалуйста: Кротов.

Кира Сергеевна удивилась, что он не вошел сразу, попросил доложить.

Фамилия на секретаршу впечатления не произвела. Она допечатала строку, положила в пепельницу сигарету, встала. Открыла темную дверь, с порога сказала громко:

— К вам какой-то Кротов.

— Что значит «какой-то!» — возмущенно прогудело в ответ, и сразу в кабинете задвигали стульями, к порогу выкатился маленький круглый мужчина с румяными щеками.

— Матвей Иванович, вот неожи-иданность! — пропел он жизнерадостным голосом. — Прошу, прошу!