Посмотрим, что от вас останется завтра, улыбнулась Кира Сергеевна. У нее уже было чувство, как будто у всех, кого обидела, попросила прощения. И все простили.

Джинсы мужа разложила в столовой на диване. Представила, как плотная ткань облепит его крепкие, мускулистые ноги. Вот только куда он их наденет — не в школу же?

Ну, будет носить дома.

Ей захотелось сейчас же услышать голос мужа. Неужели мы не виделись только месяц?

Пошла в прихожую к телефону, набрала номер.

— Гринько, пожалуйста.

Его долго не было. Может, закрылся в пустом классе с аттестатами. Или готовит речь.

— Гринько слушает, — сказал он мягким, глуховатым басом. И она опять поняла, как долго скучала по этому теплому голосу, представила его лицо с крупными чертами, гладкий седой зачес и как медленно смыкает он свои четко прорисованные губы… Неужели сегодня я увижу его?

— Товарищ Гринько? — Она старалась изменить голос. — К вам комиссия из министерства.

Он, конечно, узнал ее, но включился в игру:

— А что, комиссия решила покурортничать за казенный счет?

Засмеялся. И она засмеялась.

— Ну-с, Кириллица, как тебе ездилось-семинарилось?

— Какие новости? У нашей молодежи гости?

— Гости? С чего ты взяла?

— Раскладушка.

— А-а, раскладушка… Нет, никаких гостей… Из исполкома звонили, допрашивали, когда приедешь. Я молчал, как партизан, даже Игнату не сказал.

Ей показалось, что очень уж круто он повернул от раскладушки к исполкому. И еще показалось: не очень-то он рад ее возвращению.

— Ты поздно?

— Наверно. Мы тут зашиваемся.

Хотелось сказать, что соскучилась, чтоб пришел пораньше, но она давно взяла себе за правило ни в чем не регламентировать его. С этих вопросов: «Где был?», упреков: «Опять поздно!» — в семьях начинаются неприятности, люди теряют свободу и живут, как связанные. Больше всего она боялась почувствовать себя связанной, это невыносимо — отчитываться друг перед другом в каждой минуте.

— Тогда до встречи, — сказала она и удивилась, как холодно прозвучало это.

— До встречи.

И все.

Кольнула обида: будь это раньше, примчался бы хоть на минутку, хотя бы по телефону сказал: «Ты — самая, самая!»

Впрочем, не я ли отучила его от этих слов? И сама отвыкла от них. Неужели потому, что стареем? Но разве старым не нужны такие слова?

Она шла легко и быстро, помахивая сумочкой, ловила свое отражение в витринах, и ей нравилось, как шагает она, откинув голову, выбрасывая вперед длинные красивые ноги.

«Стареем», — вспомнила она и улыбнулась, потому что в свои сорок шесть лет старой себя не чувствовала и не считала. И Александру Степановичу до старости еще далеко, хотя он на семь лет старше, успел повоевать — самый конец войны захватил.

Она вспомнила, как года три назад на пляже сидящий рядом парень сказал другому: «Попроси у того старика закурить». Сперва и не поняла, о ком речь. Один из парней подошел к Александру Степановичу и ушел ни с чем — «старик» оказался некурящим.

Выходит, им он кажется стариком? Это поразило ее. Как сегодня поразило, когда таксист назвал ее мамашей.

Она не боялась стареть, не молодилась, косметикой не злоупотребляла — только седину закрашивала — и одевалась строго, но все равно выглядела молодо, спортивно и знала это. Короткая стрижка модно причесанных волос круглила ее узкое смуглое лицо, завитый стружкой темный чуб придавал прическе особую изысканность и законченность.

Прическу Кира Сергеевна делала себе сама с помощью фена и времени на это не жалела. Два вечера в неделю закрывалась в своей комнате и священнодействовала. Это называлось «мама делает себе голову». Звучало шутливо и немного иронически — в семье считали ее рабой условностей. Еще бы: в жару напяливает чулки или колготки, открытых платьев не носит, три брючных костюма висят новехонькие, их с аппетитом ест моль. Но Кира Сергеевна знала, что никакая она не раба. Скорее — хозяйка условностей. Очень хорошо знала, что можно и чего нельзя в ее возрасте и положении. Например, нельзя неприлично сидеть в кабинете с распущенным животом. Поэтому по утрам истязала себя зарядкой, на работу и с работы ходила пешком, в выходные дни бродили с Ириной и Юрием по горам. Дома это называлось «мама делает фигуру». Нельзя в городе, где все тебя знают, ходить в брюках. И на работу нельзя, хотя в брюках удобнее лазить по строящимся школам, больницам, детсадам, именуемым в документах объектами. Нельзя являться на работу в гневе, расстройстве или излишней веселости. Сразу же начнут присматриваться, строить догадки. Либо захотят воспользоваться веселым настроением и вырвут обещание, исполнить которое все равно не сможешь. Нельзя приближать к себе людей приятных и отдалять неприятных, для всех должна быть одинаковая дистанция.

Киру Сергеевну не тяготили эти «нельзя». Привыкла еще с тех пор, когда работала заведующей гороно. И дома старалась поддерживать в отношениях со всеми «динамическое равновесие». Правда, дома не всегда удавалось.

Мысль о доме кольнула беспокойством. Она пыталась понять, откуда беспокойство. Вспомнила раскладушку и как неловко муж замял ее вопрос. Что-то случилось без нее. Может, очередная размолвка между Ириной и Юрием? Но они и раньше ссорились, а до раскладушки дело не доходило.

И чего им не живется? Чего не хватает? Зачем осложнять то, что так просто и ясно? Нагородят проблем, а потом вздыхают: «Ах, жизнь сложна и трудна!» Разве не сами люди делают жизнь?

Она опять посмотрела на витринное стекло — там все так же шла мнимая Кира Сергеевна в сером платье с глухим воротом, так же упруго ставила обтянутые тонкими чулками ноги.

Старое, растянутое в ширину — фасадом на площадь — здание горисполкома рядом с высотными домами казалось сплюснутым сверху. Такой курятник, подумала Кира Сергеевна. Всем строим дома, службы, корпуса, а когда себе построим? Но она любила этот «курятник», привыкла к нему и не представляла, что когда-нибудь придется отсюда переселяться.

С фасада здание обросло лесами — шел ремонт. И внутри белили коридор. Пахло известью, краской, в конце коридора стояли рулоны линолеума. Кира Сергеевна шла по забрызганному полу, чувствуя радостный холодок — вот сейчас войдет к себе и начнет привычную жизнь.

В приемной сидели люди, и сперва Кира Сергеевна подумала, что это Жищенко ведет прием. Шурочка встала из-за машинки, сказала сдержанно:

— Кира Сергеевна, какая неожиданность… — И покраснела.

— Что я говорил? — забасил кто-то за спиной, — Разведка не подвела!

Кира Сергеевна пожимала руки, думала про Шурочку: не привыкла ты врать. И про мужа: никудышный из тебя партизан!

Тут все были ее «кадры»: завгороно, главврач из онкологии, директор культпросветшколы. Секретарша Шурочка замерла над телефонами в вопросительной позе. Не знала, будет ли ей нахлобучка за непредусмотренных посетителей или пронесет.

Самый первый день. По существу, могла бы и не являться, а уже если пришла, надо бы оглядеться, хотя бы вчерне «вникнуть в стратегию», а на столе, конечно же, за месяц скопилась куча бумаг. Всегда в первый день после отпуска или командировки Кира Сергеевна собирала заведующих отделами, вникала в стратегию — так у нее было заведено.

Но ведь и у этих людей — дела, своя стратегия.

— Что ж, товарищи, если нет секретов, прошу сразу всех, — сказала она и распахнула дверь кабинета. — А Шурочку попросим сварить нам кофе, ведь вы, наверно, тут с самого утра?

— Не пивши, не евши, — подтвердила главврач и заморгала своими маленькими обиженными глазками.

Шурочка, обрадованная, что пронесло, засуетилась, завертела стриженой, аккуратной головкой, стала выдергивать один за другим ящики стола.

В маленьком кабинете было прохладно, легкий сквозняк пузырем надувал и вытягивал из окна желтую штору, в углу, на круглом столике стоял сифон с водой — его сразу же опустошили, на столе пухла горка писем, на каждом конверте — пометка «лично». Кира Сергеевна мельком перебрала их. Она знала: ничего личного в письмах нет, лично ей пишут домой, просто каждому хочется, чтобы его письмо она прочла сама. Наивным адресантам невдомек, что и без всяких там «лично» все письма читает она сама.