Серегин вышел во двор, постоял, поеживаясь от утренней свежести, слушая, как в непроницаемом мраке вдалеке плачут шакалы. Хлопнула дверь, по камням застучали легкие каблучки.

— Шестибратченко, возьмите оттиски!

Каблучки возвращаются и останавливаются возле Серегина.

— Друг мой, — слышит он из тьмы, — что вы здесь стоите?

— Курю.

— Ах, курите? А я думала — считаете звезды. Я вижу, вы уже начали зазнаваться.

— Чего же мне зазнаваться?

— Ну как же! На глазах у изумленных сотрудников вы стали выходить в таланты!

— Да откуда ж это видно? — говорит Серегин, опасаясь подвоха.

— Как — откуда? Написали хороший очерк.

— Это кто ж сказал, что он хороший? — недоверчиво спрашивает Серегин.

— Вот тебе и на! Я говорю! Разве этого мало?!

— Бэла, — просительно говорит Серегин, — умоляю вас, будьте искренней. Ведь я же знаю, что вы ни за что на свете не скажете обо мне ничего хорошего.

— Боже мой, — притворно ужасается Бэла, — вы видите меня насквозь! Вот теперь я убедилась, что вы действительно инженер человеческих душ. Ну хорошо, так и быть, скажу: ваш очерк очень понравился батальонному комиссару.

— Шутите! — пробормотал Серегин.

— Вы удивлены? Я тоже.

Некоторое время оба молчат. Серегин ждет, что Бэла сообщит подробности, но Бэла тоже молчит, потом неопределенно вздыхает и уходит.

Серегин берет у Шестибратченко оттиск полос без приправки и несет их в редакцию, чтобы еще раз проверить, не вкралась ли куда-нибудь коварная опечатка. Это — последняя проверка. Когда он заканчивает ее и выходит во двор, оказывается, что уже наступил рассвет. Макушки гор сияют нежной зеленью, на склонах тают клочья тумана, свежий ветерок из ущелья колышет гибкие ветви ивы, под которой — для маскировки — поставлен печатный цех на колесах. Скрытая в фанерной будке печатная машина шумит, как морская волна. Вот ее рычаги и шестеренки с ровным гулом и шелестом подкатывают тяжелую плиту с набором. И подобно тому, как морской вал, грохоча, обрушивается на мелочь прибрежной гальки, так и вал печатный, вздыхая, давит и тискает черную икру набора. Волна расплескалась, отползает, шурша, назад, и шестерни с шорохом отводят из-под вала плиту. Но вот волны начали накатываться все чаще и чаще, они уже бегут одна за другой в ровном напряженном ритме. Это Шестибратченко пустил машину на полную мощность, и она размножает газету с произведением Серегина со скоростью тысячи оттисков в час.

На камешках возле печатного цеха сидят два бойца — связные из частей — в ожидании газет. Один из них держит в руках газетный лист, чуть пахнущий скипидаром и еще липкий от непросохшей краски, и читает, беззвучно шевеля толстыми губами. Второй боец, раздобыв у Шестибратченко лист бумаги, оторвал длинную узкую ленту, свернул в трубку и с большим искусством изготовил козью ножку, более похожую, впрочем, на гигантскую ножку кузнечика.

— Сем, слышь, сыпани-ка, — говорит он читающему бойцу, протягивая к нему руку с бумажной ножкой.

Но Сема только досадливо поводит локтем и продолжает читать. Серегин подходит ближе, чтобы выяснить, чем увлечен боец, и — о радость! — видит, что это его очерк.

— Сем, — нудным голосом повторяет обладатель ножки, — ну сыпани, что ли.

И как будто специально для того, чтобы рассеять последние сомнения Серегина, Сема говорит сырым, не устоявшимся после сна голосом:

— Погоди, не мешай. Тут вот про разведчиков здорово рассказано.

Похвала читателя! Высшая награда для настоящего журналиста! Редактор может похвалить, чтобы поддержать способного работника, критик на редакционной планерке иной раз покривит душой из-за приятельских отношений, но читатель — это судья строгий, беспристрастный, безжалостный и внимательный. Ему» незнакомы никакие побочные мотивы, и поэтому в суждениях о газетных материалах он всегда правдив и прямолинеен. Знать, что твоя статья или очерк понравились читателю, что их с увлечением прочитали бойцы или офицеры, что эта статья помогла им, ради этого стоит потрудиться, полазить по горам до ломоты в суставах, побывать под обстрелом, терзаться муками творчества.

Щедрое южное солнце поднялось над горами. Невидимые в зелени птахи встречали его ликующими песнями. Серегин, которому тоже хотелось петь, понял, что ему сегодня не уснуть. Где-то в глубине души таилась мысль о том, что вечером надо будет обязательно снести сегодняшнюю газету Галине.

Утром Серегин был твердо уверен, что увидится вечером с Галиной, но уже к концу дня он очутился далеко от редакции. Батальонный комиссар Макаров случайно встретил друга своей юности, тоже батальонного комиссара, Хижняка. Когда-то они вместе работали в Новороссийском порту и состояли в одной комсомольской организации. Ныне Хижняк был комиссаром полка гвардейских минометов. Когда с воспоминаниями было покончено и разговор принял новое направление, начавшееся с вопроса: «Ну, а как ты сейчас?» — Хижняк намекнул, что в полку много хороших людей и не мешало бы редакции прислать к гвардейцам корреспондента, — материала ему хватит. Видимо, под свежим впечатлением очерка Серегина, а скорее потому, что больше послать было некого, Макаров отправил с Хижняком Мишу.

О гвардейских минометах, нежно называемых в армии «катюшами», Серегин, Да и все остальные работники редакции ничего не знали. О «катюшах» уже пели песни, их считали оружием необычайной силы, что с дрожью подтверждали пленные немцы, но о том, что представляет собой это оружие, можно было только строить догадки. Все, что касалось «катюш» хранилось в строгом секрете, и Серегин очень обрадовался тому, что именно его послам к гвардейцам.

Полк расположился в ущелье, в густом лесу. Серегин увидел лишь маленькую полянку, на которой стояла трофейная камуфлированная палатка. Из кустов выглядывал задний борт грузовой машины. В палатке жил командир полка подполковник Радищев, полнокровный здоровяк с бритой головой. Пожимая ему руку, Серегин с уважением покосился на Золотую Звезду, поблескивающую у него на груди. Проворный ординарец накрыл под деревам столик, и хлебосольный хозяин пригласил корреспондента пообедать. На столе стоял небольшой кувшин с вином. Серегин подумал, что, вот, мол, Радищев выпьет, разговорится и расскажет интересные боевые эпизоды. Подполковник действительно оказался разговорчивым, но кислое вино, которое он потягивал стакан за стаканом, не играло в этом никакой роли. Боевых эпизодов Радищев не рассказывал. Разговор шел о пьесе Корнейчука «Фронт», печатающейся в «Правде». Радищеву понравилась смелость, с которой автор выдвигал острые вопросы ведения войны. Постепенно Радищев перешел, однако, к вопросам, которые уже не имели прямого отношения к пьесе, но, видимо, особенно волновали его именно в связи с пьесой.

— Если хотите знать, — горячо говорил он, — главная учебная дисциплина в той школе, которую мы сейчас проходим, — взаимодействие. Пока не будет взаимодействия, пока не научимся все роды войск сжимать в кулак, — тут он сжал свой кулак, лежащий на столе, с такой силой, что побелели суставы, — до тех пор не будет толку… Да, теперь быть общевойсковым командиром — сложное дело. Придают тебе артиллерию, танки, авиацию — объединяй, командуй. А чтобы командовать, надо знать, что это за оружие, окажем, миномет, и где и когда его целесообразней применять. А ведь бывали случаи: дают заявку на залп, а цель — пять автоматчиков.

— Бывало и так, — подтвердил Хижняк, прихлебывая вино. — Но я, признаться, удивляюсь не тому, что такие факты были, а тому, что их было не так-то уж много. Встала под ружье многомиллионная армия. Конечно, в ней найдутся и неумелые командиры, и бесталанные. Бесталанные отсеются, а неумелые научатся. А учатся у нас очень быстро, хоть и приходится иногда делать это буквально на ходу.

Командир и комиссар говорили отвлеченно. Несколько обеспокоенный тем, что он не узнал никаких интересных фактов из жизни полка, Серегин попросил комиссара свести его с людьми, которые рассказали бы о своих боевых действиях. Хижняк и Радищев единодушно решили, что корреспонденту надо побывать в дивизионе Афанасьева. Комиссар сам пошел провожать Серегина.