Долгие годы командуя свинцовой армией букв, которые в его руках послушно строились в ряды, Кучугура привык очень вольно обращаться со словом: то заменит буквочку — так сказать, сделает опечатку, то приладит иное слово совсем будто не к месту и смотрит, что из этого получится. К счастью для Кучугуры и тех газет, которые он верстал, эта привычка проявлялась только в устной речи. В наборе он не позволял никаких отклонений от оригинала и был первоклассным мастером своего дела. Сейчас Кучугура правил корректуру: в пальцах левой руки у него было зажато десятка полтора литер, шилом он выдергивал из стоящего на талере набора ошибочно поставленную букву, вставлял на ее место нужную и шляпкой шила забивал ее до конца.

— Добрый вечер! — приветливо сказал Серегин. — Как с версткой?

— В общем и среднем, — ответил Кучугура, — верстка идет нормально. Однако на второй полосе имеются «хвостики».

— Это чепуха, — заявил Серегин, — давайте сокращу. — Почему-то он чувствовал необычный прилив энергии.

— Ника, — скомандовал Кучугура, — полосу товарищу дежурному!

Ника Сысоев расторопно стал делать оттиск.

У Ники крутой подбородок, вздернутый нос и русый хохолок на макушке. Когда он резиновым валиком накатывает на полосу краску, хохолок то валится набок, то снова становится торчком. Убедившись, что краска легла на весь набор ровным слоем, Ника аккуратно кладет на полосу лист влажной бумаги, покрывает его куском черного сатина и — тах-тах-тах-тах, — это звучит как пулеметная очередь, — быстро и размеренно шлепает по материи большой щеткой. Затем движением фокусника он снимает черную материю и осторожно отделяет бумагу от набора. Фокус удался — оттиск получился ясный и ровный.

Серегин взял пахнущий керосином оттиск и сел за стол. Ника показал ему «хвостики».

— Вот отсюда надо сократить десять строк, отсюда — восемь. Из вашего очерка — пятнадцать.

Итак, никогда не ошибающийся Станицын и на этот раз оказался прав: очерк еще надо сокращать.

— Хорошо, — быстро сказал Серегин, — сейчас мы его подрежем!

Он начал читать. В оттиске очерк выглядел чужим и с каждым абзацем казался Серегину все хуже и хуже. Построен очерк примитивно, язык серый, сравнения шаблонные, портреты людей сделаны невыразительно. Настроение Серегина испортилось. Он еще и еще перечитывал свое произведение, выискивая подходящие для сокращения места, и все больше и больше убеждался в том, что очерк безнадежно плох. Удивительно, как его пропустил Станицын! Ну что ж, он пропустил, а Макаров снимет. Вот это будет позор! Тотчас Серегину начало казаться, что и Кучугура поглядывает на него как-то странно. Вспомнил он, что и Бэла Волик сегодня избегала с ним встречаться и разговаривать. Должно быть, она боится, что Серегин спросит у нее об очерке и надо будет сказать правду.

Несчастный, автор краснел от стыда и уже без всякой жалости резал свое неудачное детище. Между тем Кучугура, который действительно поглядывал в сторону Серегина, но думал при этом только о том, как бы побыстрей получить сокращения, подложил ему оттиск первой полосы, где тоже имелись небольшие «хвостики».

В редакцию вошел накладчик Вася Шестибратченко — высокий, застенчивый, как девушка. Он поздоровался и скромно присел в сторонке на бумажный рулон. Трудолюбивый и старательный, Вася появлялся в редакции каждую ночь задолго до окончания верстки, терпеливо ожидал, когда будут готовы полосы, и лишь тогда будил печатника — своего старшего брата Тимофея. До войны Вася работал в типографии областной газеты. Там у него завязалась трогательная, чистая любовь с накладчицей Лидой, маленькой толстушкой, подвижной, как шарик ртути. Они решили пожениться. В субботу они побывали в загсе. Это было 21 июня 1941 года. Через два дня Васю призвали в армию. В левом кармане его гимнастерки лежала фотография — миловидное женское лицо с круглыми серыми глазами, в которых застыли недоумение и обида. Чуть ли не через день Вася получал теперь аккуратно свернутые маленькие треугольнички.

Все в редакции знали историю Васиной любви и так быстро оборванной семейной жизни. Иногда над Васей беззлобно подтрунивали.

— Что, Вася, не спится? — спросил Кучугура.

— Как можно спать, когда в мыслях молодая жена! — немедленно подхватил Ника. Однако он заметил, что Кучугура сегодня не расположен подшучивать над сердечными делами Шестибратченко, и моментально перестроился.

— Ничего, Вася, — сочувственно сказал он, — теперь война скоро кончится. Вот откроется второй фронт, разобьем Гитлера, и снова встретишься со своей Лидой.

Вася молчал, заметно розовея.

— Что такое? — поразился Ника. — Ты вроде мне не веришь? Спроси хоть у товарища сержанта. Верно ведь, что второй фронт откроется вскорости?

Вопрос как будто адресован Кучугуре, но Серегин понял, что хитрый Ника закинул крючок в его сторону. Увы! Серегин знал об этом не больше, чем Ника.

Кучугура нахмурил клочковатые брови и с сердцем стукнул шляпкой шила по набору.

— С моей точки мнения, — сердито сказал он, — нам этого еще долго ждать придется.

— Почему же? — спросил хитрый Ника, с удвоенной энергией загоняя в полосу шпоны. Он знал, что Кучугура не терпит, когда разговоры мешают работе.

— А потому, — внушительно сказал Кучугура, — пока толстопочтенный Черчилль раскачается…

Тут Серегин решил, что ему надо вмешаться в разговор.

— Федор Ильич, — сказал он, — Черчилль — глава союзного нам государства. Так говорить о нем нехорошо. А второй фронт — дело сложное, требует серьезной подготовки.

— Эх, товарищ младший политрук! — воскликнул Кучугура. — Липовый он союзник. Ведь вы этого Черчилля, наверно, недавно знаете, да и то по книжечкам да газетам, а я с ним с тысяча девятьсот восемнадцатого года знаком.

— Лично? — изумился Ника.

— Ну, не лично, а через его представителей. Небось тогда он интервенцию быстренько организовал. Вот я в Мурманске и познакомился с ним. До сих пор, как вспомню, аж волосы дыбом встают!

Хотя Кучугура сказал это угрюмо, все засмеялись, глянув на его гладкую, как бильярдный шар, голову.

Ответственный редактор обычно читал полосы за одним столом с корректорами. Ровно в два часа ночи он выходил из своих закулисных апартаментов, всегда застегнутый на все пуговицы и выбритый до синевы. Надевая очки в черепаховой восьмигранной оправе, — редактор пользовался ими только при чтении, — он обращался к Бэле Волик неизменно с одним и тем же вопросом:

— Ну, как у нас сегодня дела?

В ответ, Бэла безмолвно разворачивала перед редактором мокрые полосы. В дежурство Серегина никаких отклонений от этой традиции не было.

При появлении редактора Серегин снова затомился, ожидая, что Макаров прикажет снять очерк. Со своего места он видел лишь подстриженный затылок и крутые плечи батальонного комиссара (в молодости редактор работал грузчиком в Новороссийском порту), которые никак не выражали его настроения. Читал Макаров медленно и очень внимательно, — Серегин успел выкурить, три длинные самокрутки, пока увидел, что редактор оторвался от полосы. Вот сейчас он скажет!.. Редактор действительно что-то сказал Бэле Волик, которая метнула быстрый взгляд в сторону Серегина. Истомленный ожиданием, чтением оттисков ж бессонной ночью, многострадальный автор уже смирился с воображаемой неудачей. Он сидел, вперив глаза в гранку сводки Совинформбюро, и, ничего в ней не разбирая, готовился услышать вопрос Кучугуры: «Так чем будем заменять очерк, товарищ дежурный?» Но вопроса этого не последовало. Кучугура получил подписанную редактором полосу и стал ее заделывать. У Серегина камень свалился с сердца. Может, очерк и не такой уж плохой?

В четвертом часу братья Шестибратченко с помощью верстальщиков потащили полосы на машину. Печатная машина установлена в кузове грузовика. Отросток ее вала выпущен сквозь стенку кузова и снабжен маховиком, который можно вращать вручную или мотором от движка. Вручную пришлось крутить только два раза — во время отхода. Пока Шестибратченко, приготовляя полосы, орудовал в недрах фанерной будки, воздвигнутой над печатной машиной, дежурному нечего было делать.