— Здравствуйте, Миша! — сказала она. — Чему вы так радуетесь? А-а-а, вижу, вижу! Поздравляю вас!

— Спасибо, — ответил Серегин, совсем в эту минуту забывший о своих трех кубиках, — но я радуюсь вовсе не этому.

— А чему же?

— Вас увидел.

Галина испытующе посмотрела на него.

— Вот еще, нашли причину для радости. Посмотрите лучше сюда, — сказала она, положив руку Серегину на плечо. Миша поймал эту маленькую горячую руку, и девушка ее не отняла.

Картина открывалась действительно прекрасная. Горы и долины окрасились в теплые, мягкие тона увядания. Еще не опавшая листва переливалась в лучах заходящего солнца всевозможными оттенками, от светло-соломенного до медно-красного. И, словно разбросанные небрежной руиной художника, на склонах то тут, то там яркими кострами пламенели багряные клены.

— Тишина какая… прозрачная, — задумчиво сказала Галина, — будто и войны никакой нет. Вот я не пойму… — она на мгновение замолчала, упрямо сдвинула брови. — Сражаться за свободу, встать на защиту угнетенных, обездоленных, защищать свою родину — это я понимаю, это святое, благородное дело; ради него можно принять смерть, всем пожертвовать, пойти на самые мучительные пытки. Но я не пойму, как можно без всякой причины напасть на мирных людей, убивать, калечить, проливать реки крови… И для чего? Для того, чтобы ничтожная горстка очень богатых людей стала еще богаче…

— А что вы будете делать, когда настанет мир? — спросил Серегин.

— Буду продолжать учиться.

— Кем же вы хотите стать?

— Врачом.

Она села рядом с Серегиным и, подперев кулачками подбородок, потребовала:

— Ну, рассказывайте!

— Да что же рассказывать? Хотите, я буду читать стихи?

Она передернула плечами:

— Чужие слова.

— Да, я очень жалею сейчас, что не могу писать стихов, — пробормотал Серегин. Он повернулся к Галине, холодея от решительности. Опять взял ее за руку и неловко попытался привлечь Галину к себе.

— Не надо, Миша, — мягко сказала она, не отнимая руки. — Не надо.

— Галя, я люблю вас! Если бы вы знали, как я вас люблю! — горячо сказал он, сжимая ее руку.

Она покачала головой:

— Мы же совсем не знаем друг друга. И сегодня мы вместе, а завтра — разлука.

Некоторое время они сидели молча. У Серегина вдруг прошел прилив решительности. Он испугался, не обидел ли Галину. Молчание становилось для него напряженным и неловким. Но в это время девушка встала.

— Пойдемте искать кизил, — сказала она.

Галина побежала к лесу. Серегин кинулся за ней.

В золотой чаще, продираясь сквозь колючие кусты, они нашли целую заросль кизиловых деревьев. Почти все плоды уже осыпались и были поклеваны птицами, но кое-где, скрытые листьями, ягоды висели темно-рубиновыми капельками. Они переспели и таяли во рту, оставляя вяжущий, кислосладкий вкус.

Галина и Серегин так старательно разыскивали эти редкие ягоды, что не заметили, как начало темнеть.

— Вот увлеклись! — сказала Галина. — Правда, вкусные?

Она глянула на несчастное лицо Серегина. Рассмеялась, неожиданно положила ему обе руки на плечи и, поцеловав его вымазанными кизиловым соком губами, стремительно убежала. Серегин ринулся вслед, но попал в такую чащу, что, когда выпутался из цепких ветвей, девушка была уже далеко.

Вода стекала с капюшона струйками, а встречный ветер швырял их в лицо. Плащ-палатка уже не защищала от дождя. Когда Серегин неосторожно повернул голову, ему потекло за шиворот. Полы шинели намокли, брюки прилипли к коленям. Время от времени он чувствовал, как вливается вода за голенища. Для устойчивости он опирался руками о крышу кабины. Рукава шинели, открытые дождю, промокли до локтей, кожаные перчатки напитались влагой, как губки. Еще хорошо, что дождь был теплый!

Нахохлившись и стараясь не делать лишних движений, Серегин оцепенело смотрел на шоссе, которое капризно выгибало, то вправо, то влево лоснящуюся покатую спину. Когда машина поворачивала вправо, Серегин видел море, на котором белые барашки пенились будто нарочно для того, чтобы видно было, какая свинцово-черная вода бурлила между ними. Слева мимо машины пробегали рыжие холмы, вздыбленные каменные пласты, лужайки, отдельные деревья. Все это казалось приземистым, придавленным, — над дорогой, холмами и морем клубились темные, неистощимые тучи, опускаясь так низко, что Серегин мог бы достать их рукой, если бы не боялся, что ему сильно натечет в рукав. Иногда тучи на мгновение расступались, и тогда виднелись мрачные далекие горы.

Картина была неприветливой. Серегин старался, как любил делать в таких случаях, согреться воспоминаниями или мечтами.

Слова Галины о разлуке оправдались. После той радостной встречи, когда они собирали «кизил, она исчезла и не появлялась вот уже больше месяца. Старый дом стоял с забитыми окнами и дверями. Серегин мог следить за ним очень внимательно, так как последнее время никуда не ездил, замещая начальника фронтового отдела Тараненко, который отбыл как-то в командировку, а из командировки приехал не в редакцию, а в госпиталь. Капитан попал под артиллерийский налет и был ранен осколком снаряда в ногу. Две недели Серегин правил за Тараненко письма, готовил подборки, обрабатывал статьи и-даже написал передовую на военную тему. Сегодня же он сдал все текущие дела Данченко и выехал по срочному заданию редактора.

С приближением глубокой осени увяли и наступательные замыслы немецкого командования: уже не было таких ожесточенных боев, как месяца два назад. Теперь гитлеровцы старались лишь укрепиться на занятых ими высотах. Почти на всем участке армии фронт стабилизовался, активно действовали только снайперы, да лишь на крайнем правом фланге вплоть до последнего дня не утихали бои, вызванные стремлением улучшить позиции. В этих боях особенно отличился батальон морской пехоты под командованием подполковника Острикова.

Несмотря на затишье, которое установилось на фронте, в воздухе носились слухи о близком наступлении. Между тем для наступления нужен был численный перевес в людях и технике, а наши потрепанные летними боями части пока что получали совершенно незначительное пополнение. У нас не хватало артиллерии, распутица не давала возможности подтянуть ее.

Казалось, что о наступлении не могло быть и речи, однако в частях, поредевших, но воодушевленных успешными действиями Красной Армии в районе Сталинграда и наступлением войск Центрального фронта в районе Ржева и Великих Лук, упорно говорили о том, что скоро начнутся большие бои, армия покинет горно-лесистую местность и выйдет на кубанскую, равнину.

Редактор, к которому сотрудники обращались с вопросами, пожимал плечами и говорил, что ему ничего неизвестно о планах командования. Но Серегин пришел к выводу, что слухи о наступлении не беспочвенны и редактор кое-что знает: он дал Серегину срочное задание взять в батальоне Острикова, имевшем опыт наступательных боев в горах, материал на эту тему.

О батальоне Острикова в армии ходило много легенд. Рассказывали, как под Новороссийском этот батальон дрался врукопашную с отборной эсэсовской частью и как, сменяя стрелковую часть, прямо с марша штурмовал занятую немцами высоту и овладел ею. Сам Остриков, судя по рассказам, был человеком большой личной храбрости и пользовался любовью моряков, которые называли его Батей. Батя сам ходил с разведчиками за «языками», во время боя с автоматом в руках бросался в самые горячие места. За это он получал нагоняй от командира морской бригады, который в конце концов вынужден был заявить, что если Остриков во время боя не будет находиться на КП, его отстранят от командования батальоном. Предупреждение было серьезное, и Остриков не мог не считаться с ним. В первом же бою он остался на командном пункте. С ним были связные, ординарец и телефонист. Батя беспокойно шагал возле блиндажа. Когда моряки открыли огонь и шум боя стал накатываться издали, как тяжелая морская волна, Батя не выдержал — он заглянул в блиндаж и крикнул телефонисту: