Рабочий день был в разгаре.

Наборщики стояли у кассы и, раскачиваясь, будто выклевывали из гнезд свинцовые литеры. Корректор Бэла Волик подчитывала, твердо и отчетливо выговаривая двойные согласные: «Артиллерийским налетом… Раненный в грудь…» Корректор Аня Ветрова сверяла по длинной узкой гранке. Время от времени она выводила на чистое поле от неправильно набранного слова длинную черту, называемую вожжой, и помечала, какой буквой надо заменить ошибочно поставленную. У широкого окна раздавались длинные очереди «ундервуда», содрогавшегося под энергичными пальцами Марьи Евсеевны — уже седеющей, но необычайно деятельной женщины, с остреньким носиком и проворными черными глазками. Марья Евсеевна знала все и всех, и до всего ей было дело, и обо всем она могла высказывать свое суждение.

Увидев вошедшего Серегина, она потянулась было к нему, порываясь заговорить, но стоявший возле нее начальник отдела информации Сеня Лимарев командирским голосом продолжал диктовать, и Марья Евсеевна, сделав страдальческое лицо, еще ожесточеннее застучала по клавишам.

На нарах полулежали начальник партийного отдела Горбачев и художник Борисов. Горбачев неторопливо и очень подробно объяснял, какие иллюстрации следует сделать к полосе партийного отдела. У окна, выходящего на солнечную сторону, сидел ответственный секретарь Станицын и, заткнув большими пальцами уши, читал какую-то статью. Два маленьких зайчика, отражаясь от его черепаховых очков, не спеша передвигались по застланному чистой бумагой столу, от аккуратной столки оригиналов, лежащих слева, к аккуратной стопке макетов, лежащих справа, затем быстро прыгали обратно.

Обычно ответственного секретаря называют душой редакции. К капитану Станицыну это определение как-то не подходило. Когда о человеке говорят, что он — душа, представляется что-то размашистое, широкое, открытое и иногда безалаберное. Ничего такого у Станицына не наблюдалось. Его скорее можно было назвать главной пружиной, двигающей механизм редакции. Он был воплощением порядка и аккуратности. Серегин никогда не видел, чтобы Станицын спешил, волновался или разговаривал в повышенном тоне. Он был способен просидеть несколько часов и извести кучу макетов в поисках наилучшего расположения материалов на полосе. Он мог заставить начальника отдела десять раз переделывать материал. Вместе с тем Станицына никоим образом нельзя было назвать сухарем. Он любил шутку и сам умел шутить. Дважды Серегину довелось веселиться в компании со Станицыным и другими работниками редакции. За столом Станицын исправно пил не хмелея. Когда начали петь, оказалось, что у него приятный баритон и привычка растягивать последние ноты.

Сказать по правде, когда Серегин принимал твердое решение быть замкнутым и холодным, он хотел быть похожим на Станицына. Однако ему удавалось добиться только некоторого внешнего сходства. Сапоги, пряжка пояса и пуговицы у Серегина были начищены и сияли, как и у Станицына. Подворотничок Серегин подшивал столь же аккуратно. Разница получилась лишь в бритье: Станицын скоблил свой круглый подбородок и полные щеки ежедневно; у Серегина же для этого не хватало материала: борода, и то малозаметная, начинала отрастать у него только на третий день.

Увидев, что Тараненко в редакции нет, Серегин подошел к Станицыну. Ответственный секретарь дочитал статью, тщательно сложил странички, достал из коробочки скрепку, сколол их, четким, красивым почерком написал в углу первой страницы: «Петит, 27 г кв.» — и положил статью поверх ровной стопочки прочитанных материалов. После этого он взглянул на Серегина. Глаза у ответственного секретаря были голубые, маленькие и хитрые.

— А-а, печальный демон, дух изгнанья, — продекламировал секретарь. Младший политрук понял, что Станицын хотя и не присутствовал при утренней стычке его с Тараненко, но знает о ней. — Что скажешь хорошего?

— Есть интереснейший материал, — возбужденно сказал Серегин, присаживаясь к столу, — прямо-таки гвоздевой материал!

— Да ну? — удивился Станицын. — Давай выкладывай.

— Надо ехать, — пояснил Серегин. — Дело в том, что я встретил подполковника Захарова…

Станицын был настоящим журналистом. Его явно заинтересовал рассказ Серегина.

— Я — за, — сказал он. — Иван Васильевич еще спит. Как только встанет, я с ним поговорю.

Серегин невольно посмотрел на сцену, закрытую синим занавесом. Иван Васильевич Макаров, редактор, жил за кулисами, где было нечто вроде небольшой комнаты с окошком. Сцену занимали женщины: Марья Евсеевна и корректоры. Бэла Волик поклялась написать после войны мемуары и озаглавить их «Моя жизнь на сцене», так как редакция занимала клубные помещения не первый раз и всегда женщины поселялись за занавесом.

Вскоре вошел Тараненко. Серегин, забыв об утренней размолвке, стал горячо доказывать необходимость ехать к разведчикам. Сверх ожидания, Тараненко согласился сразу и, когда проснулся редактор, пошел к нему вместе со Станицыным. Было решено, что Серегин поедет на другой день вместе с редактором, которому нужно было побывать в первом эшелоне штабарма. Пока редактор будет в политотделе, его «газик» подбросит Серегина до штаба дивизии, ну, а там уж он доберется и до разведчиков.

Серегину, который был очень доволен таким решением, помогло одно неизвестное ему обстоятельство. Два дня назад редактор имел беседу с членом Военного Совета, который сказал, что сейчас необходимо активизировать разведку и что неплохо было бы показать в газете опыт лучших разведчиков. Редактор дал Тараненко задание поискать необходимый материал, но Тараненко, занятый другими делами, еще ничего не успел сделать.

Н-ская армия занимала участок фронта северо-восточнее Туапсе. Большой Кавказский хребет, который начинался у Новороссийска голыми низкорослыми холмами, здесь уже поднимался горами до километра высотой. Буйные курчавые леса и кустарники покрывали их от подножия до самых вершин. На военном языке это называлось горно-лесистой местностью. К западу от хребта на узенькой полоске побережья протянулась редкая цепочка рыбачьих поселков и садоводческих колхозов. Сравнительно небольшие селения расположились и в долинах, ближе к перевалам. На восток от хребта раскинулась плодородная кубанская равнина, с ее огромными станицами, захваченная немцами. Линия фронта проходила по восточным отрогам, кое-где углубляясь в горы, кое-где приближаясь к низменности. Немецкие позиции имели ряд преимуществ: к ним вели хорошие дороги, что облегчало подвоз боеприпасов и продуктов; фашисты беспощадна грабили население и в питании не терпели никакого недостатка. К нашим же позициям вели лесные дороги, проходящие через высокие перевалы. Да и весь этот участок фронта питала единственная прибрежная шоссейная дорога — тоненькая жилка на виске Кавказа, — по которой грузы доставлялись чуть ли не из Сухуми, поэтому было трудно и с питанием и с боеприпасами. Жить приходилось в землянках.

Мимо быстрого «газика», петляющего по дороге, проплывали картины этой лесной жизни. Вот на берегу непривычно тихой речушки, в чаще деревьев, возник целый городок: землянки, вырытые в склоне горы, зеленые шалаши, посыпанные песком дорожки между ними, сплетенная из веток арка, — здесь стоял запасной полк. Городок безлюден — наверно, полк на учениях. Вот в стороне от дороги замаскированы зеленью какие-то ящики и лафет, а дальше, под горой, видны землянки, и над одной, несмотря на жару, поднимается веселый дымок, — это, должно быть, тылы артиллерийской части. Несколько километров не видно никаких человеческих следов, потом на пологом склоне обнаруживаются брошенные блиндажи с покосившимися входами. Видно, стояла временно какая-то часть, а потом ушла ближе к передовой. И пробыла она здесь, может, какую-нибудь неделю, а блиндажи добротные, чин чином, и дорожки между ними проложены, а в крутых местах — даже лесенки. Но теперь все это пропадает, никому не нужное.

Серегин, рассеянно наблюдавший из «газика» полюбившиеся ему горы и леса, размышлял о предстоящей встрече с разведчиками и об очерке, который надо будет написать. Серегин надеялся, что все обойдется благополучно: он поговорит с Ефановым, который поможет ему проникнуть в психологию бойцов, побеседует с лучшими разведчиками и, несомненно, соберет интересный материал. Это — главное. А уж написать он сумеет. Недаром он ощущал в себе творческий подъем. Очерк наверняка получится. И очень возможно, что его похвалит редактор. При этой мысли Серегин с надеждой посмотрел на аккуратно подстриженный затылок батальонного комиссара Макарова, сидевшего рядом с шофером.