— Смотря в каком варианте, — не сдавался Ефанов. — А то доводилось мне читать и такие статьи: «Почему подразделение командира такого-то не выполнило боевого задания?»

— Про нас так не напишут! — убежденно сказал комиссар. — Мы выполним. Да ты говори, какое задание?

— Дают нам два дня сроку, — неумело затягиваясь, ответил Ефанов. — Через два дня вынь да положь «языка». Задание — сверху. Все варианты неудач необходимо исключить.

— Ну и какое же ты принял решение?

— Раз надо действовать наверняка, придется нам на большую дорогу выходить. — Ефанов развернул на коленях карту. — Сделаем засаду. Удастся взять без шума — хорошо, не удастся — возьмем с боем. Движение по этой дороге довольно оживленное.

— Пожалуй, — правильно, — задумчиво сказал комиссар, следя за толстым пальцем Ефанова, гуляющим по зеленому полю двухкилометровки. — Из блиндажа его то ли выдернешь, то ли нет, а тут дело верное, хотя, может быть, с дракой.

— Ну, а как же на войне да без драки?

— Оно без шума как-то культурнее… Ну, я пойду к бойцам, побеседую.

— Ладно. Пусть ложатся пораньше. Выедем затемно…

Разведчиков комиссар застал в большой комнате, заставленной простыми железными кроватями. Усевшись на них по двое, по трое, бойцы беседовали с Серегиным.

Беседа эта была организована с помощью разбитного старшины. Оставшись наедине с гостем, старшина немедленно вступил с ним в разговор.

— Разведчики у нас есть знаменитые, товарищ корреспондент, — обнадеживающе сказал он, — наберете материала на подвал или на три колонки, а то и на целую полосу.

Удивленный тем, что старшина применяет газетные термины, Серегин спросил, не работал ли он в редакции.

— А как же! — ответил старшина, довольный произведенным впечатлением. — Три года печатником был в районной типографии. Газета у нас называлась «Заря», а фамилия редактора — Ведерников. Может быть, встречали? Очень сильно писал. Любимая его поговорка была: «Словом можно и убить человека и возвысить». Ну, сам-то он больше любил убивать. Не то чтобы до смерти, а так — моральное ранение наносил. Бывало, как получают в районе свежую газету, так и говорят: «Ну, кого же сегодня Ведерников распатронил?» Исключительно боевой редактор был. На всех страницах — сплошная критика.

— Ну, это неправильно, — авторитетно возразил Серегин. — Что ж, у вас в районе хороших людей не было?

— Вот-вот! — обрадовался старшина. — Так и было в областной газете напечатано. Самого Ведерникова, значит, тоже покритиковали. В общем, указали, что у него неправильный взгляд на жизнь.

— И что ж дальше? — улыбаясь, спросил Серегин.

— Ничего, исправился. Сперва очень мрачный ходил. Конечно, неприятно: привык сам критиковать, а тут — на тебе, самого пропесочили. Потом, должно быть, осознал и повеселел. Смотрим, нет, нет, да и похвалит кого-нибудь, опыт опишет… А вы, извиняюсь, к нам за каким материалом приехали?

Серегин хотел было сдержать не в меру любознательного старшину, но бывший печатник так простодушно и восторженно смотрел на него слегка выпуклыми карими глазами, что было невозможно сказать ему что-либо резкое.

— Я за опытом приехал, — сказал Серегин.

— Это у нас есть, — радостно заметил старшина. — Так вы сейчас отдохнете или хотите с бойцами побеседовать?

— Отдыхать буду потом. Вы мне, пожалуйста, соберите бойцов, товарищ старшина. Как ваша фамилия?

— Фатеев, — молодцевато ответил старшина. — Андрей Васильевич Фатеев. Имею две благодарности. — Он покосился на полевую сумку Серегина, и корреспондент понял, что старшина надеется, что его фамилия не будет забыта. Он достал блокнот и сделал в нем запись.

— Пока вы покурите, я все дело организую, — пообещал старшина и скрылся за углом дома.

Серегин свернул папиросу и, затягиваясь горьковатым дымком, осмотрелся. Солнце скрылось за стриженой макушкой горы. В долине уже повеяло прохладой, но вершины были еще облиты зноем. Густая, недвижная тишина стояла вокруг. Под навесом дремали три лошади, сонно отгоняя хвостами надоедливых мух. Пестрая курица купалась в пыли. Ничто здесь не напоминало о войне, и Серегину показалось диким, что вот по этому пустынному шоссе, круто загибавшему на север, можно выехать на передовые позиции гитлеровской армии.

— Готово, товарищ корреспондент, — прервал его размышления старшина, — собрались.

Через темный коридор Серегин прошел в большую комнату, где его дружно приветствовали около пятнадцати разведчиков. Первое время беседа не ладилась: Серегин не имел опыта вести беседу, а разведчики не совсем ясно представляли, чего хочет от них корреспондент. Наконец люди разговорились. Старшина даже пытался останавливать их, заявляя: «Ну, это товарищу корреспонденту не интересно». Серегину пришлось заверить старшину, что ему все интересно. Он едва успевал записывать. Один разведчик поделился своими наблюдениями за фашистскими часовыми; другой рассказал, как надо подступать к блиндажу, если хочешь захватить из него «языка»; третий объяснил, как надо бесшумно ходить по лесу. Этот разведчик был саженного роста, сапоги его размерами походили на ведра, но, должно быть, он действительно мастерски умел красться через заросли, потому что все слушали его очень внимательно и одобрительно кивали головами.

— Разрешите, товарищ младший политрук? — обратился к Серегину сидевший напротив него на койке молодой красивый разведчик с шапкой вьющихся каштановых волос.

— Пожалуйста, — сказал Серегин.

— Пусть Донцов расскажет, как он «языка» брал.

Разведчики рассмеялись.

— А где же Донцов? — спросил Серегин.

— Да вот он, — красивый разведчик толкнул своего соседа. — Не задерживай товарища корреспондента, рассказывай.

Донцов неторопливо поднялся. Был он среднего роста, но, видимо, очень сильный, кряжистый. Хорошее, чистое лицо покрывал ровный ржаной загар. Спокойно глядя на Серегина васильковыми глазами, Донцов стал рассказывать:

— Наша дивизия тогда только закрепилась в этой местности. Я еще в полку служил. Ну, ставит мне командир боевую задачу: добыть «языка». Пошел я. Наблюдаю за ихней позицией и вижу, что тут у меня ничего не получится: местность для них новая, тем более — лес, горы, держатся гитлеровцы настороженно. До ветру, и то в одиночку не ходят. Продежурил я возле ихних блиндажей сутки, а потом подался глубже в тыл. Вышел к шоссе. Движение большое, но опять же — массовое. Хоронюсь я в кустах, наблюдаю. Вот они, «языки», рукой подать, а взять — не возьмешь!

Донцов усмехнулся, помолчал немного, будто вспоминая что-то, и продолжал:

— Да-а… Из колонны солдата взять — это не то, что из грядки редиску выдернуть. Сижу за кустами час, другой, полдня. Потом говорю себе: «А вдруг так и не будет одиночных? Значит, и будешь сидеть здесь до морковкина заговенья? Ну-ка, шевели мозгами, применяй смекалку, военную хитрость!» Так это себя подбодрил и сижу размышляю, но, по правде сказать, пока от этого дело тоже не двигается. И вдруг вижу — едет в хвосте колонны одиночная фура с какими-то узлами. На фуре фашист дремлет. Вожжи на руку намотал, а сам носом клюет. Кинулся я на него из-за куста, вскочил на телегу и даже пикнуть ему не дал. Сразу связал, кляп ему в рот всадил и уже хотел уводить его в лес. Только слышу — сзади грузовые машины пыхтят, вот-вот из-за поворота вывернутся…

— Ну, ну! А дальше что? — с интересом спросил Серегин.

— Дальше так было, — вздохнул Донцов, — завалил я своего «языка» узлами, пилотку с него снял, сел на узлы и еду помаленьку в немецкой пилотке. Ежели, думаю, машины по этой дороге пойдут, меня за фрица примут: я ведь в ихней плащ-палатке. Так оно и получилось. Пролетели мимо меня два грузовика, солдаты мне руками помахали.

— Ты про самое главное скажи! — засмеялся один из разведчиков.

— Это к делу не относится, — отмахнулся Донцов.

— Нет-нет, вы рассказывайте! — попросил Серегин.

Он был уверен, что разведчик из скромности не хочет упомянуть о самом героическом, что в очерке выглядело бы наиболее интересно.