Серегин глубоко перевел дух, будто вынырнул из воды. Ну и ну! Сильная вещь — казачий пляс!

Раненые, расходясь, возбужденно делились впечатлениями. Капитан чувствовал себя, как омытый освежающим, бодрящим душем. И кто бы мог подумать, что всего двадцать минут назад он был мрачен и уныл? Теперь он думал о Галине с тем чистым и радостным чувством, о котором так хорошо сказано в стихах: «Мне грустно и Легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою».

Кто-то сзади крепко взял его за плечи. Серегин обернулся и увидел Горбачева.

— Куда же ты исчез? — спросил Горбачев, испытующе глядя на Серегина. — А мы хватились: где же наш капитан? Нет капитана, пошли разыскивать.

— Ничего, все в порядке, — смущенно ответил Серегин, тронутый вниманием товарищей. — Вышел подышать свежим воздухом, услышал пение, ну и захотелось посмотреть, как пляшут казаки.

— Забористо пляшут! — одобрительно сказал Горбачев.

У хаты их ждал одинокий Станицын.

— Быстрее, быстрее, — сказал он, увидев их, — Иван Васильевич всех вызывает к себе.

Через два дня Горбачев дежурил и ночью получил от Кости-отшельника вечернее сообщение Совинформбюро о переходе противника в наступление на орловско-курском и белгородском направлениях. Прочитав фразу: «Подбито и уничтожено 586 танков, 203 самолета», Горбачев не поверил своим глазам и сам отправился к радисту.

Отшельник, благостный и размягченный, закончив мирские дела по приему радиограмм, ужинал. Его стол украшали банка консервированной колбасы «второй фронт», темный армейский хлеб и алюминиевая кружка с кипятком.

— Костя, это точные цифры, ты не напутал? — спросил Горбачев.

Никонов засмеялся.

— Точно, как в аптеке. Там, — он кивнул на радиоприемник, — видно, знали, что многие не поверят, и два раза повторили. Передали текст, а потом говорят: «Повторяем еще раз: 586 танков, 203 самолета».

— Ты можешь представить себе масштаб этой битвы! — воскликнул потрясенный Горбачев.

— Как человек, близкий к технике, — ответил Никонов, — я понимаю, какой должна быть стужа, чтобы перетолочь за один день такое количество танков и самолетов.

На следующий день только и было разговоров, что о сражении на Курской дуге. Высокие цифры потерь противника объясняли тем, что это первый день наступления, что немцы бросили в бой все, чем располагали, и тому подобное. Но на следующий день Совинформбюро сообщило, что подбито и уничтожено 433 танка и 111 самолетов, а на третий день — 520 танков и 229 самолетов. Стало ясно, что под Курском идет гигантская битва, подобной которой не бывало в истории войн.

А на Кубани тем временем продолжалось затишье. Разведывалась и уточнялась система обороны противника. На карты и схемы обстоятельно наносились батареи противника, каждый выявленный дзот, минные поля, проволочные заграждения. Конечно, это не было затишье в полном смысле слова. То на одном, то на другом участке вспыхивали бои, иногда весьма ожесточенные. Противника вынуждали обнаруживать его огневые средства. Командиры пехотных частей сооружали в тылу точные копии участков обороны противника и обучали своих бойцов на местности. Солдаты учились преодолевать препятствия, которые могли возникнуть перед ними во время атаки. Офицеры учились организовывать взаимодействие всех родов войск и управлять ими в бою.

Вся армия училась. И журналистам пришлось серьезно заняться военной наукой. По приказу политуправления они должны были осенью сдать экзамены на знание уставов по тактике и стрельбе. Три раза в неделю журналисты поднимались на заре, строились и шли за станицу заниматься строевой подготовкой или стрельбами. Кроме того, из резервного полка, стоявшего здесь же, в станице, приходил воентехник и объяснял журналистам устройство пулемета, противотанкового ружья, автомата и пистолета. Занятиями по тактике и уставам руководил Тараненко.

Серегин стрелял неплохо. Устройство оружия познавал довольно легко благодаря смекалке и сохранившейся со школьных лет любви к технике. Сложней обстояло дело с тактикой.

Еще на заре своей военной журналистской деятельности Серегин не раз мысленно сочинял увлекательную повесть. Со временем она обрастала все новыми и новыми подробностями, но сюжет ее неизменно оставался одним и тем же: молодой журналист приезжает на передовую за материалом. В тот момент, когда он беседует с командиром батальона, немцы неожиданно бросаются в атаку. Завязывается бой. Командиры выходят из строя. Тогда командование принимает отважный журналист. Он ведет за собой батальон в контратаку, разбивает противника и занимает его позиции. О подвиге журналиста узнает находящийся поблизости командующий армией и собственноручно награждает его орденом боевого Красного Знамени (в первом варианте журналист принимал командование над ротой и награждали его медалью «За отвагу», но потом фантазия Серегина сделала более смелый полет).

С тех пор Серегин десятки бывал на передовой. Случалось и так, что в это время неожиданно вспыхивал бой, но ему ни разу не приходилось принять командование. Комбаты все как-то не выходили из строя, да к тому же в батальонах были и другие офицеры, которые могли бы в случае необходимости командовать батальоном.

Теперь Серегин только смеялся, вспоминая свои юношеские, наивные мечтания. Оказалось, что командовать батальоном очень сложно. Вести за собой бойцов в атаку следует только в исключительных случаях, а вообще надо находиться на НП и оттуда управлять боем и выполнять свои обязанности, которые в Уставе перечислены на шести страницах.

Конечно, Серегин и раньше читал Устав и беседовал с комбатами, но только теперь ему приоткрывалась вся сложность современной военной науки. Раньше, когда комбат ему рассказывал: «Я решил нанести удар вторым эшелоном из-за правого фланга», то Серегин, записывая это, ни на секунду не сомневался в правильности решения комбата. Оно казалось ему ясным и само собою разумеющимся. Теперь же он видел, что принять такое ясное решение не так-то просто, — для этого надо взвесить и учесть десятки различных обстоятельств.

Тараненко ставил задачу: овладеть сильно укрепленным населенным пунктом Н. Надо было оценить обстановку и написать приказ — принять решение, поставить задачи ротам, артиллерии, минометчикам, ПТР и обосновать все это майору Тараненко, который, находил в приказе тактические ошибки и заставлял переделывать.

— Основное твое оружие — перо, — говорил он, — но, старик, ты должен в нужную минуту уметь принять на себя командование батальоном. Поэтом можешь ты не быть, но командиром быть обязан.

Прошло лето, наступила сухая, жаркая осень. В станичных садах созрели наливные, душистые яблоки. На улицах чахла пыльная лебеда. Кубанские равнины и холмы выгорели и вылиняли, как солдатская гимнастерка.

Все чаще и чаще, точно электрические разряды, вспыхивали по линии фронта короткие, но яростные схватки. Уже все, что можно разведать, было разведано, изучено и нанесено на карты, схемы и в стрелковые карточки. Уже офицеры знали «Голубую линию» наизусть, бойцы были подготовлены, техника подтянута. Наступление созрело. Готовность армии к наступлению, ее наэлектризованность чувствовались в разговорах бойцов и офицеров и письмах, которые они присылали в редакцию. И, наконец, как несомненный признак того, что большие события должны начаться со дня на день, появились корреспонденты центральных газет. Это была самая верная примета!

Под вечер у хаты, где помещалась редакция, остановилась помятая «эмка», закамуфлированная дорожной пылью и грязью до такой степени, что определить ее первоначальный цвет стало невозможно. Из нее вышли два корреспондента. Это были крупные, представительные хлопцы; «эмка» сильно кренилась и скрипела, когда они, согнувшись в три погибели, выбирались через маленькую дверцу. Одного из них — с круглым, добродушным лицом — Серегин видел раньше: он заезжал в редакцию, еще когда она стояла под Ростовом. С тех пор корреспондент, видно, побывал в какой-то переделке, потому что девая рука у него была согнута и плохо двигалась.