Один самолёт, например, оказался на территории Веремейского сельсовета. И потому довольно было теперь Патоле упомянуть об этом, как Чубарь сразу же вспомнил — и вправду приезжали откуда-то авиатехники ремонтировать машину. А в Прусине так и совсем смеху было подобно. Наслушавшись о немецких диверсантах, предусмотрительные деревенские мужики, не слушая никаких объяснений и доказательств, заперли лётчика в баню и держали его под арестом весь следующий день, пока не приехали за ним из полка.

На Каничском аэродроме штурмовому полку не повезло. В начавшихся вскоре воздушных боях были потеряны все до единого самолёты. Отступать на восток, на Унечу, лётчикам пришлось в пешем строю. Тогда и отстал от них где-то возле Журбина авиатехник Патоля. Правда, сделал он это бессознательно, заплутался в тихом полусне на лесной дороге ночью и не сумел найти своих.

К партизанам Патоля присоединился недавно, но, видно, успел уже с ними немало побродить.

По правде говоря, недотёпу этого стоило даже пожалеть за его невезучесть. Кажется, не стал засиживаться надолго в деревне, как это делал теперь кое-кто из оставшихся окруженцов. Кажется, снова хотел воевать. Однако что-то не давало Чубарю забыть про вчерашнее, не мог он преодолеть чувства недоброго, даже мстительного.

Зато второй партизан, пошедший с Чубарем, был полной противоположностью Патоле. Звали его Севастьяном Бересневым. На вид он был человек степенный, не сторонился Чубаря, но и не докучал ему.

Дорогу Чубарь выбрал глухую и, как говорится, петлястую — по старой гати; мостили её когда-то в старые времена по Грязевцу, чтобы ездить летом из Веремеек через Мошевую в Кавычичи. Но грязи тут много осталось в чёртовых ямах, которые образовались неведомо когда и как, поэтому из гати ничего путного не получилось и дело человеческих рук пропало даром. Только поваленные вдоль дороги деревья, став узкими кладками, давали теперь возможность переходить с одного топкого островка на другой. Зато зимник остался навсегда — в холодную пору, когда покрывался прочным льдом Грязевец, можно было без помехи ездить тут даже на санях.

Идя по гати впереди своих попутчиков, Чубарь подумывал, что хорошо вчера сделал, отведя лосёнка в Мамоновку. Теперь не надо возиться с ним, беспокоиться. Правда, в хату к Гапке Азаровой заходить он не стал — что-то удержало в последнюю минуту; Чубарь только тихонько растворил ворота во двор да толкнул туда лосёнка: пускай Михалка дальше опекает.

Значит, уладил он все наилучшим образом, хоть не перекинулся и словом с хозяйкой.

Угрызения в душе были от другого. Об этом теперь можно было подумать. В полутора километрах от партизанского лагеря ему стало наконец ясно, что все-таки зря он сегодня пошёл в Мошевую. Не завтра, например, или послезавтра, а именно сегодня. Потому что отправился он в дорогу наугад, будто с завязанными глазами.

В самом деле, кого он знал там хоть приблизительно, чтобы завести речь о важном деле и вызвать доверие в ответ? Никого. Правда, он не раз встречал мошевское начальство за эти годы в Крутогорье — и председателя местного колхоза Ефременко, и председателя сельсовета Рыгайлу. Но где они нынче? Зная, что многие из председателей в последние дни перед отступлением Красной Армии отправлялись в эвакуацию, можно было предположить, что и эти не остались в Мошевой. По крайней мере, уверенности, что мошевское начальство не тронулось с места и что он застанет в деревне и Ефременко в Рыгайлу, у Чубаря не было. С другой стороны, могли ли вообще обойтись без них, местных партийцев, создавая подполье в Мошевой? Конечно, таких людей не много, прямо сказать, раз-два — и обчёлся. Тем более когда все лучшие, отборные кадры были мобилизованы.

Рассуждая так, Чубарь и совсем уверился, что в этом деле — искать связь с районным партийным подпольем — окончательная и верная надежда оставалась на Зазыбу. И ему, Чубарю, надо бы только наведаться в Веремейки, потому что за это время Зазыба, видать, уже успел побывать в Мошевой.

И, устраиваясь вчера на ночлег в палатке, которую показал ему командир отряда после возвращения из Кулигаевки, Чубарь готов был назавтра поступить именно так, — пойти в Веремейки, — и это было бы самое правильное, однако утром промолчал, словно постыдился признаться, что ему не к кому обратиться в Мошевой.

И все-таки теперешние Чубаревы хлопоты оказались напрасными. В конце концов, что бы нам оставалось в жизни, если бы не всемогущий случай? Не иначе половина добрых и дурных дел на земле осталась бы втуне.

Чубарь никогда раньше не задумывался, насколько он, его судьба и то дело, которое надо было делать, зависели от случая. Но теперь не стал бы отрицать понапрасну, что частенько случай не только влиял на некоторые обстоятельства, а и переиначивал ход жизни.

Так и тут.

Уже на кочковатой лесной дороге, когда околицами были обойдены одна, вторая и третья деревеньки, которые лежали за гатью на пути в Мошевую, издали послышался грохот колёс. Он все нарастал. А вскорости Чубарь узнал и возчика, Федора Поцюпу из Озёрного.

Признаться, лучшего и ожидать было нельзя.

Чубарь сразу воскрес душой, потому что Поцюпа этот до войны работал в Западной Белоруссии в органах НКВД. По крайней мере, Чубарь с его слов знал об этом. Так же, как знал и о том, что в первый же день войны Поцюпе было поручено вывезти в город Лиду семьи так называемых «восточников», то есть детей и жён тех партийных, советских и других работников, которые после тридцать девятого года, после освобождения Западной Белоруссии, направлялись сюда центром на укрепление Советской власти. Поручение это оказалось весьма непростым, так как все было непросто в тот день в приграничных районах.

А главное — поезда из Лиды уже не шли ни в одном направлении. Пришлось беженцам и дальше спасаться от врага на гужевом транспорте: кто отправлялся на лошадях к знакомым в окрестные хутора, кто продолжал путь вдоль железной дороги, пытаясь добраться до какой-нибудь действующей станции. Поцюпа несколько суток ехал с этими последними, пока не остался совсем один.

В середине июля он наконец привёз свою семью в Крутогорье, потом устроил жену и детей у родственников за Беседью.

За то время, как фронт стоял на Соже, Чубарю пришлось несколько раз видеть Поцюпу в разных обстоятельствах. Однажды они даже возвращались из Крутогорья вместе. Провожал их председатель колхоза из Гончи Захар Довгаль. Тогда Чубарь и узнал все о Поцюпе.

Теперь и Поцюпа тоже без труда признал Чубаря.

— Тпру, — остановил он рыжую, с раскормленным задом лошадь, которая сразу же как-то по-волчьи повела ушами, словно настораживая их на человеческие голоса.

— А я думал, кто это громыхает, — с обочины сказал навстречу ему Чубарь, потом подошёл к телеге и торопливо, словно боясь, что Поцюпа передумает и уедет, ухватился руками за подугу, а ногу пристроил на ступицу колёса.

— А это что за люди с тобой? — грубовато спросил Поцюпа, показав кнутом на Чубаревых попутчиков.

Вопрос был неожиданный, задан был, судя по всему, слишком поспешно и как бы даже некстати, поэтому Чубарь на короткое время смешался.

— Да вот идём, — сказал он неуверенно.

— Сам вижу, что не едете, — засмеялся Поцюпа. — А куда и зачем?

— Ну это другой вопрос, — махнул рукой Чубарь. — Подвези.

— Или по дороге?

— Лошадь есть — можно напроситься. Тем более что дорога тут, сдаётся, одна.

— И то правда, — согласился Поцюпа, переставая разглядывать незнакомых людей. — Только не много ли нас на одну лошадь будет?

— Она у тебя крепкая.

— Тогда садитесь, — разрешил Поцюпа, словно ждал этих слов.

Спутники Чубаря кинулись к телеге, стали устраиваться на голых досках. Вёрткий, будто пустой изнутри, Патоля быстро вскочил в телегу с ногами, а Севастьян Береснев, несмотря на то что двинулся к телеге вместе с Патолей, устраивался без лишней суеты, сразу заняв место в самом задке. Сел, конечно, и Чубарь. Вышло так, что они с Поцюпой оказались спинами друг к другу.