От этого места оставалось ещё немало ехать до Мошевой, но беседа на телеге завязалась не скоро. Четверо седоков несколько раз начинали её, и всякий раз она, словно сама собой, обрывалась. «Вот что значит — люди между собой незнакомые», — наверно, думал про себя каждый. Судя по всему, никто не имел желания поддерживать её, общую беседу, потому что возникала она через силу, без душевного зова. И только когда Севастьян Береснев углядел намётанным глазом охотника лису в густом вереске, который давно уже глушил по обе стороны дороги боровые поляны, путники в один голос заохали, закачали с напрасным сожалением головами, мол, не успели прицелиться из винтовки. А между тем этого-то порыва как раз и не хватало, чтобы оживить их вялый разговор.

— Сюда бы моего беркута, — почмокал совсем по-восточному Севастьян.

— Кого? — недослышал Патоля.

— Беркута.

— А что это — беркут?

— Ну, птица такая. Тогда Патоля сказал:

— Навряд ли взял бы её и беркут в таких зарослях.

— Точно, — поддержал его Поцюпа. Но Севастьян Береснев возразил:

— Взял бы! Как миленький взял бы! Я это дело знаю, потому что сам охотник. Когда-то в голодный год кормил в одиночку целый аул.

— Где это?

— Под самым Тянь-Шанем.

— Ты что, родом оттуда?

— Нет, родом я из-под Мурома. Но долго жил с казахами. Оттуда и в армию призывался. У нас там много у кого есть свои беркуты для охоты. Ну и я завёл себе. Джейранов брал без труда, лисицу тоже.

— А как это выходит, что хищная птица слушается во всем человека?

— Так и выходит. Главное, чтобы беркут почуял в тебе хозяина. Господина. А для этого надо науку преподать ему. Недаром же говорят — чтоб было кем владеть, надо его сперва помуштровать.

— Ну, это известно, — кивнул головой Поцюпа. — Но ведь орлу в небе не прикажешь.

— Надо на земле приказывать, чтоб в небе слушался. В небе поздно уже будет приказывать.

Поняв, что попутчики настроились слушать, Севастьян продолжал:

— Ловят казахи беркутов обычно при помощи сетки. И сразу надевают невольнику на голову кожаный колпачок. С этого часа для беркута света больше нет. Ни лучика Света, сплошная темень. Но и этого мало. Что делает казах, — сажает птицу на канат, перекинутый с одной стены дувала на другую. И вот с этого момента ослеплённая, но ещё не укрощённая птица только и думает, только и старается, чтобы на канате удержаться. Но и в таком положении хозяин не оставляет беркута в покое. И сам часто дёргает за канат, и других, кто приходит на двор, подбивает делать это.

— Как в той песне: кто не едет, тот не идёт, — сказал Поцюпа.

— Но вот проходят сутки, другие. Наконец казах надевает большую кожаную рукавицу, кладёт на неё кусочек мяса, которое перед этим вымочил хорошенько, подходит к обессиленному беркуту, гладит его, чтобы показать первую ласку, а потом снимает с головы колпачок, открывает на некоторое время мир вокруг и рукавицу с кусочком мяса. Голодный невольник, конечно, сразу замечает этот кусочек, летит с каната на руку. Но напрасно. Не успеет беркут даже разок клюнуть наживку, как человек снова надевает ему на голову колпачок. И снова для беркута продолжается жизнь в мучениях, в бессоннице, с одним желанием — не упасть с каната, за который теперь дёргают ещё сильней.

— Настоящая муштра.

— И пытки.

— Но вот невольнику даётся новая передышка. Снова он видит при дневном свете рукавицу с кусочком мяса, а над ней — ласковое лицо человека, который уже кажется ему избавителем.

— И сколько времени так продолжается? — спросил Поцюпа.

— Недели четыре обычно. За этот срок беркут уже хорошо усвоит, что единственным другом его является человек, от которого он получает пищу, а чтобы получить мясо, надо, оказывается, обязательно сесть на рукавицу. Значит, готов служить.

— И служит? — Самым преданным образом.

— Черт побери, после такой науки я и сам бы взмыл в воздух, — засмеялся Патоля.

Но молчавший до сих пор Чубарь сказал ему с издёвкой:

— Для этого надо быть орлом.

Странно, но рассказ Береснева не только поразил Чубаря, но и удручил. Правда, он не мог объяснить почему.

Тем временем они уже выезжали из леса.

Впереди холмилось убранное поле, на котором далеко виднелась песчаная дорога. Она извилисто взбиралась на самое высокое место и под уклоном поля пропадала из глаз.

— Надо бы лошади передых дать, — забеспокоился Поцюпа и соскочил с телеги.

Его примеру последовали остальные. При этом как-то само собой получилось, что по один бок дороги, отставая на несколько шагов от телеги, пошли Береснев с Патолей, по другой — Поцюпа с Чубарем.

— И все-таки ты не ответил мне, — тихо сказал Поцюпа, — что это за люди? И вообще, откуда ты взялся вдруг, почему тут, а не на фронте?

— Так вышло, что не на фронте, — тоже вполголоса ответил Чубарь. — Долго рассказывать. А это, — он мотнул головой назад, — партизаны. Из Москвы. Целый отряд.

— И давно ты с ними?

— Нет. Со вчерашнего дня.

— А они давно ли тут?

— Ты имеешь в виду — в оккупации, в тылу?

— Нет, у нас, в Забеседье?

— Думаю, что не очень.

— А куда направляются теперь?

— В Мошевую.

— И угораздило же меня догнать вас!

— А мне так прямо повезло.

— Ещё бы. Кому не хочется на дармовщину подъехать?

— Я не про это.

— А про что?

— Дело у меня к тебе есть.

— Когда это оно объявилось?

— Как только увидел тебя. А сам об этом думаю давно. Верней, со вчерашнего дня.

— А от них скрываешь?

— Как тебе сказать… Не то что скрываю, однако в этом деле они сами по себе, а я сам по себе.

— Тогда говори.

— Мне надо знать наверно, остался ли кто в районе для подпольной работы?

— Ты считаешь, я в курсе?

— А кому же быть в курсе, если не тебе, бывшему оперативному работнику?

— Ну, это ты слишком. Я по мелочам больше, как говорят, бумажный червь.

— И все-таки?

— А ты что, ходишь вот так из деревни в деревню и спрашиваешь?

— Да я сам знаю, что это не лучший способ. Но что поделать. Командир ихнего отряда тоже интересуется. Так что…

— А они вправду из Москвы?

— Говорят, что из Москвы.

— А если вдруг нет?

— Как это понимать?

— А так. Может, они не те, за кого себя выдают?

— Нет, тут дело чистое.

— Откуда у тебя такая вера?

— Знакомый мой в отряде.

— Допустим. Но…— заколебался Поцюпа. — Словом, дело это деликатное. По правде говоря, лучше так: я тебя не видел, а ты — меня.

— Не доверяешь?

— Просто не имею права заводить подобные разговоры. Вот если бы ты подождал денёк-другой, а я бы подумал, посоветовался кое с кем… Может, кто знающий и попался бы.

— Ну, что ж, в таком разе…— Чубарь помолчал, потом спросил: — А теперь ты куда?

— В Мошевую. К одному знакомому садовнику. Верней, к садовому сторожу. Яблок надо взять. У нас в деревне садов мало, вот дети и попросили, чтобы привёз.

— Дивны дела твои, господи.

— Да, не очень просты. Ну, а ты, у тебя-то знакомые в Мошевой есть?

— Когда-то знавал Рыгайлу, Ефременко. Но теперь не уверен, что они в деревне.

— А я слышал, что как раз оба сидят по домам — и Рыгайла, и Ефременко.

— Значит, дела мои не так уж и плохи!

— Ты, Чубарь, как-то странно рассуждаешь. Ежели не этот, так тот. С чего ты взял, что связь надо искать тут? — Я уже говорил намедни одному человеку, и тебе скажу — нюхом чую. И в августе меня вызывали на совещание сюда. Вот я и рассуждаю теперь, что дело важное тогда решалось. Как раз перед тем как отступить нашим войскам из района. Значит, и вправду не просто так вызывали. Да и вызов-то был подписан Маштаковым.

— Дак почему не явился, ежели кликали?

— Обыкновенное дело, занят был в колхозе эвакуацией. Ничего, мол, думаю, не случится, если меня одного и не досчитаются. Кто ж знал, что немцы фронт на Соже прорвут и наши опять отступать примутся?

— Ладно, Чубарь, давай-ка опять забираться на телегу да погонять лошадь. Кличь своих партизан, а то дорога под гору пошла.