— Холера, — выругался Поцюпа.

— То-то, што холера, — закивал головой старик. — Уж такая холера, што и сказать страшно. Доведётся сегодня платить за побитые вами горшки. Ах, Поцюпа, Поцюпа!…— Он постоял немного, задумавшись, потом сказал, обращаясь к партизанам, в том числе и к Чубарю: — Вот што, граждане, вам тут оставаться нельзя. Идите себе, откуда пришли. На сегодня вам подвигов уже, сдаётся, хватит. Наразведывали… А ты, Поцюпа, останься.

— Я тоже останусь, — заявил Чубарь. — Тебе оставаться незачем, — недобро поглядел на него Шандов.

Пришлось подчиниться. Сперва двинулся со двора Севастьян Береснев, за ним — Патоля с Чубарем.

А ведь Чубарю никак нельзя было уходить отсюда. Тут оставались люди, которые были ему нужны. Но теперь он не только не знал, как вернуть их приязнь, их доверие, но и не представлял даже смутно, как наново подступиться к ним, чтобы выяснить наконец, где скрывается подпольный райком. А в том, что действовать надо именно через этих людей — через старого колхозного сторожа Шандова и через бывшего сотрудника районного отдела Наркомата государственной безопасности, пусть даже «бумажного червя», как он сам себя называл, Поцюпу, — Чубарь уже не сомневался. Кстати, в Поцюпе Чубарь вообще не сомневался. Почему-то был уверен, что Федор даже после сегодняшнего происшествия пойдёт ему навстречу, если только он снова обратится к нему, и вряд ли станет упрекать, а тем более обвинять Чубаря в том, что натворили в Мошевой партизаны. Тут Чубаревой вины было не намного больше, чем самого Поцюпы. Другое дело Шандов. Старик и до сих пор не выказывал особой готовности поладить с веремейковским председателем, а теперь тем более не станет. Хотя иначе он, видать, и не может. Должно быть, то, что он знает про подпольщиков, оговорено такими условиями, которых он не имеет права по своей воле переступить.

Но когда Чубарь снова попадёт сюда, в этот Шкарняков сад? И зачем он вообще уходит отсюда?

В противоположность Шандову Чубарь совсем не считал, что и на самом деле надо быстрей уносить ноги из винокурни; иное дело, что пока нет другого выхода — все-таки хозяином тут был этот человек и он имел право после того, что стряслось в деревне, потребовать от любого оставить его жильё, и не только затем, чтобы выказать таким образом своё отношение к совершённому, но прежде всего, чтобы уберечься наперёд от опасности.

Некоторое время Чубарь шёл вслед за партизанами по саду в таких вот рассуждениях, будто не решаясь на что-то другое. Но рассуждения эти привели к тому, что он вдруг стал прикидывать, по какой причине ему ловчее всего было бы вернуться назад. Причин веских не находилось, кроме одной — не взирая ни на что, ему необходимо быть там, где Шандов и Поцюпа…

Он остановился, может, в полукилометре от винокурни, задержал своих попутчиков.

— Вот что, — сказал он, — вы идите в отряд вдвоём, а я вернусь. Я должен довести порученное дело до конца. И не только потому, что оно поручено мне. Я сам заинтересован в нем не меньше. К тому же, может, не так страшен черт, как его малюют и как расписал нам сторож.

Странно, но за целый день Чубарь, кажется, ни разу не глянул на небо — с охотою, с живым чувством в душе. Это совсем не означало, что он и в самом деле не замечал неба. Как говорится, зрячий человек не может не видеть, как оно раскинулось над ним, все время меняясь. А сегодня как-то вот случилось, что только теперь, пробираясь по саду, Чубарь с любопытством, сознательно поднял глаза вверх, словно вырвавшись из долгой неволи.

Ничего особого на небе в эту минуту не было. Даже облачков, которые осенью, будто бездомные скитальцы, сбиваются в тучи и плывут чуть ли не день напролёт, Чубарь не приметил. Зато, заглядевшись в бездонную глубину, неожиданно ещё раз понял, что за эти почти два месяца отвык от людей и что они ему словно бы уже и в тягость. И дело тут было не в Бересневе. И даже не в Патоле, который не заслуживал доброго слова. Главное заключалось в том, что Чубарь стал терять былое качество общественного человека, которое вырабатывалось в нем со времён детской коммуны, где ему пришлось провести самые свои нежные годы. Но и сказать, что Чубарь становился индивидуалистом, тоже было нельзя. Просто за долгие дни своей неприкаянности, в том числе и подпольного пребывания в Мамоновке, он отвык от людей, приучился смотреть на них издали, будто в перевёрнутый бинокль, и теперь сходился с ними принуждённо, не по своей воле, не мог сразу найти контакта. Во всяком случае, Чубарь совсем не пожалел, что отстал сейчас от Береснева и Патоли.

Одних он покинул. К другим возвращался.

Но там было наиважнейшее дело.

Когда Чубарь через несколько минут снова вошёл во двор знакомой винокурни, там уже не было ни Василя Поцюпы, ни Калистрата Шандова. Даже лошадь, на которой они — Чубарь, Севастьян Береснев, Патоля и Василь — приехали сюда, тоже куда-то подевалась, по крайней мере, на прежнем месте, за пристройкой, не было ни телеги, ни рыжей кобылы. Чубарь, отворив дверь, заглянул в сторожку, в которой они с Поцюпой и Шандовым недавно пировали. Стол там был прибран и выглядел так, будто до сих пор никто не сидел за ним и не пользовался хозяйским гостеприимством.

Стоя на крыльце, Чубарь некоторое время опустошённо смотрел на дорогу, что вела в Мошевую. И когда наконец окинул взглядом ближнюю опушку справа, у склона крутого холма, то увидел вдруг знакомую фигуру Поцюпы. Василь стоял как раз на том месте, где недавно, после того как они в сторожке за столом услышали выстрелы, стоял сам Чубарь, высматривая, что делается в деревне.

Не иначе Поцюпа заметил Чубаря в тот самый момент, когда веремейковский председатель снова появился во дворе винокурни, но не смог на таком расстоянии подать голос, ведь для этого пришлось бы кричать на всю округу, поросшую и в низине, и на склонах пригорка плодовыми деревьями. Поэтому терпеливо ждал, пока Чубарь не повернётся в его сторону и не глянет на него. Увидев, наконец, что Чубарь его заметил, Поцюпа замахал руками, звал к себе, на пригорок.

Как и тогда, после настораживающих выстрелов, Чубарь довольно быстро, почти бегом, одолел сперва ровную часть расстояния до леса, затем принялся так же торопливо карабкаться вверх по склону.

Поцюпа крикнул ему навстречу:

— Левей бери, левей, тут не такая крутизна. — Он не скрывал радости, что видит Чубаря, а когда тот, сгибаясь в три погибели, вскарабкался и стал рядом, сказал: — Нехорошо у нас вышло, Родион Антонович.

Чубарь промолчал, хотя Поцюпа, наверно, и не ожидал от него никакого ответа, потом спросил:

— Где Шандов? И куда ты подевал лошадь?

— Лошадь я спрятал в лесу, — показал Василь дальше на пригорок, где чуть ли не в три яруса возвышались лохматые ели, — а Калистрат побег в деревню. Старик был прав. Бургомистр таки перехватил на большаке немцев, уже две грузовые машины проехали из посёлка в Мошевую. Отсюда как раз хорошо видать было. А твои? Где твои?

— Пошли одни.

— Правильно. Легко ли хоть избавился?

— От кого?

— Ну, от них.

— А-а, ясное дело.

— Правильно сделал, что назад не привёл их. Мы с тобой сейчас тоже подальше спрячемся-скроемся.

— Думаешь, немцы и сюда заявятся?

— Нет, если никто не подскажет. А так — по следам твоих приятелей — в самый раз. Неспокойные, скажу, товарищи у тебя оказались. Вот уж правду говорят — не зная броду, не суйся в воду. Так и тут вышло.

Солнце между тем уже стояло на западе, где-то над Веремейками, если смотреть прямо отсюда, и лучи его, падая с левой стороны, теряли острую яркость, позволяли глазу без защиты видеть все вокруг, особенно местность справа, куда попадала также часть дороги между просёлком и деревней. Наверно, Поцюпа все ещё ждал, что там, в этом промежутке, могут появиться, кроме тех двух грузовиков с немцами, которые уже прибыли в Мошевую, и другие машины, но никакого движения на дороге больше не было заметно. Наконец Василь понял, что нечего стоять тут дальше, предложил Чубарю: