Не перебирал, не солил, а священнодействовал. Начиналось все с того, что, придя из лесу, ставил он перед собой дубовую кадку, потом брал солонку, а через плечо вешал полотенце. Достав из корзины первый гриб, снимал с него мусор, а то и слизняков, потом срезал под шляпку корень и так же деликатно, как брал в руки, чтобы не надломить словно расписную шляпку, принимался вытирать «князя» полотенцем. «На этот гриб, — заявлял он, — вода не должна даже капнуть. Сверху на шапку пусть хоть дождь льёт, а на гребенчики с исподу и близко воды подпустить нельзя». Очищенный и вытертый «князь» тут же укладывался на дно кадки, однако тоже с соблюдением законных правил — вверх тем самым розовым гребенчиком, из которого уже готов был брызнуть сок. И так — один гриб к одному, в самый притык, покуда первый пласт не закрывал дно кадки. Тогда хозяин черпал горстью соль и густо посыпал ею весь пласт. На первый пласт таким же манером клался второй, потом третий и так далее. Соли Сеголетка не жалел. Конечно, с одного приноса не хватало рыжиков на полную кадку. Но эта мелочь не мешала делу. Как только последний рыжик бывал очищен с помощью полотенца и уложен своим порядком на место, очередь наступала за крышкой, верней, в ход шёл обыкновенный деревянный круг, который свободно помещался в середине кадки. На крышку обязательно клался груз. Для этого из печи, с самого поду, выкатывался железной кочергой полевой камень, может, килограммов на пять, который весь день перед этим крепко там жарился. Можно себе представить, что после этого делалось с особами знатного грибного рода! Результат обыкновенно виден был назавтра. За ночь кадку до середины затоплял сок. Собственный, рыжиковый сок, который напоминал темно-янтарное пиво. Дня через три — надо же дать время нарасти на заветных местах новым грибам — хозяин снова приносил домой полную корзину, сплетённую из ивовых прутьев, специально для грибов, и все шло своим порядком. Снова полотенце перевешивалось через хозяйское плечо, в деревянную ступку-солонку насыпалась соль, а на скамью водружалась дубовая кадка. Зазыбе помнилось, что тесть его выдерживал рыжики в кадке не меньше шести недель; может, это были секреты особого производства, изысканности вкуса, а может, и вправду в тех шести неделях был некий смысл. Во всяком случае, Сеголетка никогда не нарушал порядка приготовления и выдержки рыжиков. Он и на стол подавал их с особой основательностью. Наберёт из кадки в решето, потом примется поливать колодезной водой, чтобы смыть песок, который мог остаться на грибе, и лишнюю соль. На столе тем временем уже ждала гостей в глиняной миске разварная картошка, обволакивалась паром, а рядом в тёмной, засоленной бутылке стояло постное масло. Это если для себя. Гостям же хозяин всегда советовал поливать рыжики сметаной. Дело вкуса, конечно. Но и в том, и в другом случае человек, который брал вилкой приготовленный таким манером рыжик, чуял запах августовского леса глубокой осенью или даже зимой.

Между тем сам Зазыба ещё не перенял добрый пример тестя. Может, ему это ещё предстояло.

Побросав теперь гриб за грибом в корзину, он обошёл озеро по берегу, потом выбрался на тропинку, которая вела через грязное, но уже сильно заросшее болото к дубам у Топкой горы.

В лесу обычно начинает смеркаться раньше. Так и сегодня. Но вверху, над вершинами деревьев, по-прежнему держался день.

Зазыба почему-то крепко был уверен, что в Гонче его ждёт Маштаков. Готовясь ко встрече с секретарём райкома, он кое-что прикидывал мысленно наперёд. Не заходя далеко, начинал со своей недавней поездки в Бабиновичи, на совещание, которое проводил Гуфельд. Маштакову тоже интересно будет узнать, что говорил тогда комендант, какие задачи ставил по налаживанию «нового порядка» в местечке и окружных деревнях. Нельзя, конечно, промолчать и о Марыле. Зазыба понимал, что тогда, в Кулигаевке, он получил задание устроить её в местечке не только от военного, прибывшего из разведотдела армии, но и от секретаря райкома. А как раз её, Марылина судьба, больше всего и тревожила Зазыбу эти дни — где и когда кончалась его опека над разведчицей? Само собой вставал вопрос и насчёт Чубаря, который требовал от Зазыбы ехать в Мошевую искать подполье.

Расскажет он Маштакову и о том, что увидел на железной дороге.

Веремейковцы тогда надеялись, что застанут на чугунке настоящее крушение, с покорёженной военной техникой и изувеченными трупами оккупантов. Однако истинная картина скорее их разочаровала: на мине, что была заложена под рельс, подорвался лишь паровоз, который тянул за собой четыре вагона с мукой. При других обстоятельствах, чтобы свести на нет результаты диверсии, хватило бы ремонтной бригады с ближайшей станции да другого паровоза. Но такой возможности у немцев пока не было, потому что перед самым отходом отсюда войск 13-й армии по железной дороге из Белылковичей на Унечу прошёл советский бронепоезд с приспособлением для порчи рельсов…

Сунув корзину с грибами под лозовый куст на пожухлом лугу, Зазыба в чьём-то забытом чёлне переплыл Беседь выше брода наискось по течению и оказался на отвесном берегу у бани Захара Довгаля, которая была приспособлена нынче для временного жилья: на месте полка, где когда-то парились с веником, стояла застланная койка, а на полу лежала солома.

В ожидании Зазыбы Довгаль все это время сумерек таился неприметно у вербы, которая своими кривыми ветками упиралась в стену, под самой стрехой. Как только Зазыба ступил под тёмный ветвистый навес, Захар сразу шевельнулся, отделяясь от узловатого ствола, знакомо кашлянул.

— Ну что, — нащупывая в темноте Захарову ладонь, спросил Зазыба, — Прокоп тут?

— Откуль ты взял, что это Прокоп?

— Сам же говорил.

— Гм… с чего тебе в голову взбрело, что это Прокоп? И что я тебе говорил… Ну, пойдём в баню. Увидишь.

В бане горела керосиновая лампа, и при свете её Зазыба увидел, что на краю постели сидит Касьян Манько. Он почему-то не встал и не поздоровался, а молча показал Зазыбе на место рядом с собой. Зазыба послушно сел, примеряясь, чтобы хватило где приткнуться и хозяину. Но Захар с порога повернул обратно, сказав:

— Ну, вы тут себе беседуйте, а я послежу со двора.

Зазыба помнил, что Манько работал в Крутогорье всего-навсего года три, но как раз те годы, когда Зазыба после ареста Масея в Минске уже мало касался общественной и хозяйственной жизни в районе. Но поскольку Манько по работе наезжал и в Веремейки, то и Дениса, конечно, знал, хотя по большей части колхозные дела, разумеется, каждый раз решал с Чубарем. Манько не спешил начинать беседу, неторопливо посматривал на Зазыбу, будто приглядывался; Зазыба же в свою очередь не выказывал никакого желания начать разговор, как будто с приходом сюда у него пропал интерес к тому, что тревожило до сих пор. Наконец Манько утолил своё молчаливое, затаённое любопытство, растянул в усмешке тонкие губы, которые прятались в курчавой поросли усов и бородки, и сказал:

— Вот видите, товарищ Зазыба, и настало время, когда такое понятие, как сущность патриотизма, кладётся на весы истории.

Зазыба в ответ кивнул. Но подумал, что разговор с Маштаковым у них начался бы по-другому. Это не значило, что они забыли бы о патриотизме, не думать о нем в такое время невозможно, однако первые слова нашлись бы иные, обращены они были бы к другу, а не к воображаемому противнику. Между тем Манько продолжал свою мысль дальше, конечно, не догадываясь, что творится в душе у Зазыбы. Размышления его сводились к следующему — сущность патриотизма, мол, одно из самых сложных явлений, и измеряется оно в годину тяжких испытаний; в обычной, мирной жизни человек не в силах взвесить её на этих строгих в своей точности весах отечества — их просто нет, они не существуют, — слова о том, что человек любит родину и готов жертвовать всем во имя её, сами по себе слова эти — просто слова, настоящую проверку им учиняет война, где надо платить кровью, жизнью за землю, на которой возрос; и вот настал час выяснить, готовы ли мы к такой плате.