Конечно, Манько давно готовился к подобному разговору. И не обязательно с Зазыбой — все равно с кем. Поэтому Зазыба терпеливо дождался, пока второй секретарь райкома выскажется, а потом спросил про Маштакова, не думая, что выйдет как бы и невпопад.

— Первого сейчас нет в районе, — спокойно, словно не замечая Зазыбовой бестактности, ответил Манько. — Но ничего, — добавил он сразу же, — пока справляемся и без него. Подпольный райком возглавляю я.

— Кто же, если не секрет с вами?

— Какой же может быть секрет от вас, товарищ Зазыба! Но об этом лучше после. Придёт время, и вы сами увидите всех товарищей. Я вот для чего вас вызвал сегодня. — Манько пересел с койки на скамеечку напротив Зазыбы. — Мы очень надеемся на вас. Потому не думайте, что я случайно начал разговор с патриотизма. Теперь для нас это главное. Надо забыть все прошлые обиды…

— Ну, что касается меня, — взглянул сузившимися глазами Зазыба на секретаря райкома, — то…

— Вы меня не так поняли, — посуровел Манько, словно почуяв Зазыбову досаду. — Я имел в виду… Словом, вас лично это не касается. Тем более что сын ваш, как нам. известно, вернулся.

— Да, сын мой теперь дома.

— Так вот… Я хочу, чтобы вы меня поняли. Именно вы, товарищ Зазыба. Поверьте, дело не в вас и не в вашем сыне. Хотя, конечно, из песни слова тоже не выкинешь. Настойчивость райкомовца, которому, видно, крайне необходимо было доказать своё, раздражала Зазыбу. Но вместе с тем заставляла и прислушаться к его голосу. И Зазыба, в общем-то даже против воли, смягчил выражение лица, глянул на Манько, расслабив напряжённые морщины у глаз. Манько заметил это и еле заметно улыбнулся, одними губами.

— Да и надо ли выкидывать его, это слово из песни, — уже без всякого вопроса в голосе, скорее в раздумье, сказал дальше он. — Сегодня мы все проходим такую проверку, которая не оставляет места любой недоговорённости, умолчанию. Теперь это лишний груз, более того, он опасен, как тот камень, что таят за пазухой. В мирное время, да ещё при твёрдой власти, подобное обстоятельство может и не приниматься во внимание. Я не говорю, что оно не должно приниматься. Это было бы неверно. Я имею в виду, что в нормальных условиях, то есть при нормальном функционировании власти, это обстоятельство, по разным причинам, может иногда не приниматься во внимание сознательно. Или по чьей-то недоброй воле. Но теперь в условиях вражеского нашествия, когда наш край под фашистской оккупацией, закрывать глаза на все, что было плохого, непростительно. Да, были до войны перекосы, может, даже злоупотребления. В конце концов сегодня дело не в точных формулировках. Придёт время, и станет понятно, почему что-то делалось так, а не иначе. Сегодня же нам всем необходимо понять, вернее, выяснить, — на кого будут держать камень за пазухой те, кто незаслуженно подпал под репрессии? На Советскую власть? Так нет же, сто раз нет! Потому что двадцать три года, которые прожил народ после Октябрьской революции, показали каждому, что лучшей власти для крестьянина и рабочего нет и не может быть. Другое дело, что болтают про неё классовые враги, а они теперь уже не только втайне злобствуют, как это бывало раньше, но и открыто высказываются. Ну, эти пускай мелют, как говорится, горбатого могила исправит… Тогда на кого — на органы государственной безопасности камень тот за пазухой держать? Но ведь и для этого тоже оснований нет! Действительно, кто у нас в органах работал? Те же рабочие и крестьяне, для которых и сама Советская власть существовала, которые и были Советской властью.

— Ну, враги на то и враги, чтобы возводить на нас напраслину, — сказал Зазыба, —а нам теперь не время виноватых искать. По всему получается, что виноватых вроде бы и нету. Так что…— При этом Зазыба отчётливо, с некой новой остротой подумал вдруг: секретарь подпольного райкома говорит ему сейчас почти дословно то, что вот уже сколько времени он сам доказывает некоторым веремейковцам, в том числе и собственному сыну.

После этой фразы Дениса Манько снова вгляделся в непроницаемое лицо собеседника, потом продолжил:

— Я это к тому, что мы теперь должны доверять друг другу. Ну хотя бы для понимания ситуации, которая сложилась с приходом оккупантов.

— Вот, это правильно, — соглашаясь с райкомовцем, кивнул Зазыба.

— Ну, а теперь расскажите, каково настроение в Веремейках?

— Обыкновенное, мужицкое. Манько засмеялся:

— Что это ещё за мужицкое настроение?

— А вот послушайте. Намедни беседовал я с одним нашим стариком. Прибытков его фамилия, так он и говорит — надо вжиться в новый порядок. Заметьте, не сжиться, а вжиться.

— А велика ли разница между понятиями «вжиться» и «сжиться»?

— Ну…

— Хотя должен сказать, что крестьянин всегда был загадкой. Не думаю, что десять лет, которые привелось ему жить и работать в коллективном хозяйстве, в корне изменили его психологию. Вырабатывалась она столетиями, а изменить мы пытались за считанные годы. Зато крестьянин всегда был патриотом. Ему всегда было что защищать — землю, дом. Значит, из этого мы и должны сегодня исходить в своей работе, привлекая людей к сопротивлению оккупантам.

— А как это конкретно делать?

— Ну, на этот счёт есть много директив. Наконец, и мы с вами сошлись тут, чтобы посоветоваться хорошенько. Что-то вы посоветуете мне, что-то я подскажу вам. Но прежде всего хочу напомнить, что борьба бывает активная и пассивная. Например, ваши дела, веремейковские. Мне тут Захар рассказывал, как вы землю поделили, не послушались немцев, колхозное имущество раздали по дворам. И то, что раздали его на сохранение до прихода Красной Армии — тоже хорошо. Это как раз совпадает с решением подпольного райкома. Так чем это уже не борьба? Пускай пассивная, но борьба! Надо всюду оказывать оккупантам неподчинение. Надо все делать наоборот, не то, чего они хотят, чего добиваются. Ну а вообще, как она жизнь, тяжкая?

— Известно, не веселит.

— А все-таки люди верят, что Красная Армия будет наступать?

— Иначе нельзя.

— Это мы с вами считаем, что иначе нельзя. А веремейковцы ваши, как они думают? Конечно, не те, что собираются вжиться в новый порядок.

— Сами же знаете — согласились взять колхозное имущество на сохранение. Значит, верят.

— Это так. Но теперь важно, чтобы вера эта не исчезла. Её всяческим образом надо поддерживать.

— Мало чем можно поддерживать. Одних-то слов не хватает. Радио у нас в Веремейках нету. Провести до войны не успели, а приёмниками не запаслись. Газет советских тоже пет с того времени, как фронт отошёл. Так что известия обо всем, что делается по ту сторону фронта и по эту, мужик наш получает теперь от немцев. Ну, а какая же это правда, ежели она с одной стороны идёт? Немцы же, ясное дело, обо всем говорят так, как им нужно, как им выгодно. Да и с местной властью у них как-то слишком ловко получается. Полицию сколачивают. Бургомистра в волости назначают. Старост в деревнях выбирают, уговаривают бывших советских активистов идти в старосты. Выбирать не запрещают, только бы народ захотел.

— Этого надо было ждать. Ни одна армия не может установить на захваченной земле хотя бы видимость порядка без предателей изнутри. Чтобы руководить громадной массой незнакомых людей на оккупированной территории, необходима, кроме собственно военной силы, ещё и местная администрация. Потому-то немцы и торопятся. Ну, а наша задача — как раз делать наоборот, то есть ставить на разные должности, которые сочиняют немцы в нынешних учреждениях, своих людей, советских патриотов. Надо учиться вести себя с немцами. Надо их обманывать, где это возможно. В конце концов без открытых предателей они ничего не смогут у нас делать.

— Это бы действительно было неплохо — повсюду своих людей расставить. Но, сдаётся мне…

— Да, пока мы спохватились да выработали в райкоме общее мнение на этот счёт, в некоторых местах должности позанимали негодяи. — Ну, а… Словом, те, кого вы подсовываете немцам, они с охотой на это идут?

— Как сказать…