Как показал Александр Долинин,{116} набоковский перевод «Евгения Онегина» служит не только способом привлечь внимание читателей к пушкинскому оригиналу, но имеет и специфическую эстетическую функцию: разительным контрастом между частыми синтаксическими неловкостями и странным словоупотреблением, за которое его упрекали критики, с одной стороны, и «теснотой стихового ряда» в пределах каждой строки, частым сохранением звуковой игры и ямбического размера оригинала, с другой стороны, Набоков создает эффект остранения пушкинского текста как частично переводимого на иностранный язык.

О четырнадцати написанных по-английски стихотворениях из «Poems and Problems», по словам самого автора, «мало что можно сказать <…> у них более легкая текстура, чем у русской ткани, что связано, вне всякого сомнения, с тем, что в них нет внутренних словесных ассоциаций со старыми недоумениями и постоянного беспокойства мысли, которые свойственны стихотворениям, написанным на родном языке, когда изгнание непрерывно бормочет рядом и без разрешения, как дитя, дергает за твои самые ржавые струны» (Poems and Problems. P. 14–15). Эти лишенные русской тени стихи не привлекли ничьего внимания, в обзорных статьях о них говорят одно и то же: Филипп Дюпре отметил, что романы Набокова полны рефлексов его поэзии, «эти рефлексы часто очень важны, стихи — по крайней мере английские — неважные, в той степени, в какой стихи могут быть неважными и все же оставаться интересными»;{117} Томас Экман иронически объясняет легкость английских стихов Набокова тем, что они предназначались для «Нью-Йоркера»: «…это не большая поэзия, но в них есть остроумие, изобретательность и подлинное владение языком. <…> основной элемент этих забавных английских стихотворений — рифма, которой он <Набоков> владеет с очевидной легкостью…».{118}

Не только английские, но и русские стихотворения Набокова последних лет его жизни, в основном не предназначавшиеся для печати, носят альбомный характер (to Vèra) — как, например, «С серого севера» или:

Верочке
Когда мир был молод,
Как любили мы
Мраморный холод
Итальянской зимы!
(Абано, 7-го января 1965-го года){119}

К Вере также обращено и последнее (в сборнике 1979 года) стихотворение Набокова:

Ах, угонят их в степь, Арлекинов моих,
в буераки, к чужим атаманам!
Геометрию их, Венецию их
назовут шутовством и обманом.
Только ты, только ты всё дивилась вослед
черным, синим, оранжевым ромбам…
N писатель недюжинный, сноб и атлет,
наделенный огромным апломбом…

Мы не будем настаивать на том, что Владимир Набоков (Сирин) — большой поэт, но он, несомненно, поэт забытый. Его подчеркнуто консервативная, традиционалистская позиция «младшего» поэта на раннем этапе поэтической эволюции достаточно удивительна на фоне его оригинальности и новаторства в прозе. Новая — эклектичная, раскованная — поэтика немногих стихотворений и поэм, написанных им с начала 1930-х годов, действительно, еще далеко не оценена и совсем не изучена, об этом пишет Омри Ронен: «Поэт Сирин сам был в некотором смысле похож на Перова (героя рассказа „A Forgotten Poet“. — M. M.): создатель зрелой поэтики, стоящей особняком в русской поэзии XX в., одинокий художник, реализовавший лишь малую толику своего потенциала, чье творчество только теперь начинают ценить любители поэзии».{120}

М. Маликова

СТИХОТВОРЕНИЯ

ИЗ АЛЬМАНАХА «ДВА ПУТИ»{*}

1. «Темно-синие обои…»

Темно-синие обои
          Голубеют.
                    Все — в лучах!
Жизнь — как небо голубое!
Радость, радость, я с тобою!
Ты смеешься, а в глазах
Золотые пляшут чертики.
         Душно… Блики на ковре.
                   Откроем форточку…
Ах, поет шарманка во дворе!
         — Утомленная,
         Нежно-сонная,
         Сонно-нежная,
         Безнадежная. —
Здравствуй, солнечная высь,
Здравствуй, счастье впереди!
         — Звуки плавные,
         Звуки длинные,
         Своенравные
         И старинные.
Губы яркие приблизь, —
Но, целуя, ввысь гляди!

2. «Плывут поля, болота мимо…»

Плывут поля, болота мимо.
Стволы рябые выбегают,
Потом отходят. Клочья дыма,
Кружась, друг друга догоняют.
         Грохочет мост. Столбов миганье
         Тройную проволоку режет.
         Внезапно переходит в скрежет
         Глухое рельсов бормотанье.
Шлагбаум. Как нить, дорога рвется.
В овраг шарахаются сосны.
Свисток протяжный раздается,
И чаще, чаще стук колесный.
         И вот — платформа подплывает.
         Всё так знакомо! Предо мною —
         Весна. Чуть ветерок ласкает,
         И пахнет вспаханной землею.
Весна! Застенчивая липка
Платочком машет изумрудным.
Весь мир — как детская улыбка.
Всё ясным кажется, нетрудным…

3. СОНЕТ

Вернулся я к моей любви забытой.
(О, ствол березы — белый, как фарфор!)
Зеленый лес, лучами перевитый,
Молчал, певучий затаив укор.
         Иван-да-Марья сам с собою спор
         Завел. Над сыроежкой домовитой
         Смеялся добродушно мухомор.
         Я шел тропинкой золотом залитой;
Часы текли, как солнечные сны;
Я думал думу светлой тишины:
«Могла ли мне иная радость сниться?»
         Я чьи-то вздохи вспомнил у ручья,
         Где незабудки в платьицах из ситца
         Смотрели грустно, как шалит струя.

Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: