Поиск
1972
ПАМЯТЬ
В памяти, даже в ее глубочайших провалах,
В детскую пору иль в поздних годинах войны,
В белых, зеленых, сиреневых, — буйных и вялых, —
Вспышках волны,
В книгах и в шумной курилке публичной читальни,
В темных кварталах, волшебно сбегающих в порт,
Где пароходы недавно оставили дальний
Вест или норд,
В школе, где слышались резкие звуки вокзала,
В доме, где прежних соседей никто не зовет, —
Ясно виднеется все, что судьбой моей стало,
Все, что живет.
Здесь отступили ворота от уличной кромки,
Где расстреляли в двадцатом рабочих парней,
Там уводили на бойню, в тот полдень негромкий,
Толпы теней.
Можно забыть очертания букв полустертых,
Можно и море забыть и, забыв, разлюбить,
Можно забыть и живущих, но мертвых, но мертвых
Можно ль забыть?
1972
СПУСК В ГАВАНЬ
Медовый месяц нэпа.
Вечерняя лиловь.
Выходит из вертепа
Усталая любовь.
Порывисто и редко
Дыханье ветерка.
На ней висит горжетка
С головкою зверька.
А вправду ли наряден
Французский пеньюар?
Подарен иль украден
Массивный портсигар?
Работать в доме тяжко,
И нужен перерыв,
И с каждою затяжкой
Ей легче… Там — обрыв,
И порт, и копошенье
Существ и их теней,
Вдали — кровосмешенье
Звезд и земных огней,
Здесь — листьев тополиных
Замедленный полет,
И в первых брюках длинных
Мальчишка у ворот.
Болезненно и сладко
Душа истомлена,
Все для него загадка:
Порт, звезды и она.
1972
ГОДОВЩИНА АРМЯНСКОГО ГОРЯ
Хлеб, виноград, Господь.
Хлеб, виноград, Господь.
Персики в Эчмиадзине
Цветом цветут фиолетовым.
Свод над землею синий,
Как над Синайской пустыней.
Ряса католикоса
Цветом цветет фиолетовым.
Медленно, многоголосо
Звон поминальный вознесся:
Хлеб, виноград, Господь.
Хлеб, виноград, Господь.
Страшная годовщина
Страшной народной гибели.
В церкви Эчмиадзина —
Слово Божьего сына.
Поровну мы разделим
Тоненькие опресноки.
Выйдем из храма с весельем,
В поле траву расстелим.
Жертвенного барана
Мы обведем вкруг дерева.
В сердце — вечная рана,
А земля нам желанна.
Все мирозданье в расцвете,
Все непотребное — изгнано,
Только и есть на свете —
Дети, дети, дети,
Хлеб, виноград, Господь.
Хлеб, виноград, Господь.
Боже, к твоим коленям
Я припадаю с моленьем:
Да оживут убиенные
В этом саду весеннем!
В нашем всеобщем храме
Да насладятся весело
Всеми твоими дарами!
С нами, с нами, с нами —
Хлеб, виноград, Господь.
Хлеб, виноград, Господь.
1972
ПО ДОРОГЕ
Вдоль забора к оврагу бежит ручеек,
А над ним, средь ветвей, мне в ответ
Соловей говорит по-турецки: йок-йок,
Это лучше, чем русское "нет",
Потому что неточен восточный глагол,
И его до конца не поймем,
Потому что роскошен его произвол,
И надежда упрятана в нем.
Я не вижу, — каков он собой, соловей,
Что поет на вечерней заре.
Не шарманщик ли в серенькой феске своей
Появился на нашем дворе?
Пахло морем, и степью, и сеном подвод,
Миновало полвека с тех пор,
Но меня мой шарманщик и ныне зовет
Убежать к ручейку за забор.
И когда я теперь в подмосковном бору
Соловья услыхал ввечеру,
Я подумал, что я не умру, а замру
По дороге к родному двору.
1972
ПОДЪЕМ
В горах, как благодарный фимиам,
Светло курились облачные дымы.
Деревья поднимались к небесам,
Как недоверчивые пилигримы.
Они бранили горную грозу,
Метель, и град, и камнепад жестокий
И вспоминали, как росли внизу,
Где так привычно следовали сроки.
Они забыли злобу топора
И цепкую пилу лесоповала,
И то, что было ужасом вчера,
В их существе сегодня ликовало.
Но, охраняя каждый свой побег,
Брели наверх все строже, все упрямей,
Чтобы обнять первоначальный снег
Своими исхудалыми ветвями.
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: