- Вожатый-то вроде бедовый!

- Ничего,-согласился Митя.-Посмотрим!

- Только беда-то у него какая? Что начальник говорил?

- Кто знает,-сказал Митя и усмехнулся: что это за беда, которая «кому беда, кому веселье».

- А вот щенок у них хороший! - снова сказал Ломоносов.- Вот это будет пёс! Настоящий пограничник будет.- И хоть в пограничники сам он не собирался, но щенка бы заполучить не против. И добавил: - Высмекать бы его!

- Как это? - удивился Митя.

- Ну, смекалкой взять! - довольно сказал Алёша.- Это у нас на Беломорье так говорят. Высмекать бы - вот и свой пограничный дозор. А? Так ведь?

- Ну так! - уже веселей сказал Митя. Неунывающий Ломоносов ему нравился.

Ломоносов хотел ещё спросить про могилу на заставе, про Пастухова. Но тут они вышли на ягодный бугор. Алёша от-крыл сумку, выдернул из тетради два листа, свернул кульки и, протянув один удивлённому таким богатством Мите, сказал:

- Держи! Наберём мамам ягод! Тоже лекарство!

Они быстро набрали по кульку и вышли тропой к санаторию.

Солнце уже садилось, и из-за ограды доносилась тихая мелодия «Санта-Лючия». В санатории любили по вечерам слушать тихие красивые мелодии.

Ну вот и дома! - сказал Алёша, но вдруг оглянулся.

Откуда-то потянуло близким дымом, послышался треск взлетающих искр, и, взойдя на пригорок, мальчики увидели сбоку, чуть ниже высокой сосны, трёх мужиков.

Двое в брезентовых куртках и сапогах полулежали перед костром, а третий, в рыжей кожанке и потрескавшихся туфлях, гримасничал у костра, поворачивая на вертеле большую ощипанную птицу.

- Кто это? - спросил Митя.

- Шабашники! - сказал Ломоносов.-Директор совхоза их нанял - коровник к зиме латать. Так они сначала к санаторию подклеились подсобку строить!

- Строят,-усмехнулся Митя.-От них за версту винищем пахнет.

Ребята по-взрослому вздохнули: рабочих в молодом совхозе не хватало, случалось нанимать людей со стороны. Попадались и такие…

Ломоносов, будто любопытствуя, вытянул шею, заглянул подальше - и в самом деле увидел торчавшее из-за камышей горлышко бутылки. А рядом, присыпанные листьями, корчились от огня недавно выщипанные гусиные перья.

Мужичок ворочал птицу, кожа её лопалась, и костерок вспыхивал, трещал и выплёскивал искры.

- А бабка Тараканова целое утро лису костерила! - громко удивился Митя, всходя на бугор.

Лежавшие мужики, глянув исподлобья, промолчали. А стоявший у вертела сорвал с узкой багровой головы потрёпанную кепчонку, плутовато усмехнулся и помахал ею перед красным носом, будто отмахиваясь от дыма и от обвинения сразу:

- А мы гуська своего щиплем!-пропел он.- Подстреленного. Бабкиного лиса сожрала. Это точно.

- А может, три лисы? - сказал Ломоносов, поворачиваясь к повару.- Верней, лиса да два волка…

Лежавшие мужики ткнули носы в куртки, а жаривший перевернул гуся с боку на бок, с издёвкой обсмотрел и сказал:

- Так здесь вроде и не написано, что он таракановский. Не написано. И вы, ребята, топайте, а то волки у меня голодные и злые.

- Чего, чего? - вскинулся Ломоносов, глаза у него удивились: чужого гусака жарят и ещё грозят! И он вдруг сказал: - Не мешало бы у них и пропуска проверить.

- А это - пожалуйста,-кривляясь, парировал «повар».-Сколько угодно! Мы ведь не из каких-нибудь дальних мест, а свои, почти соседские.-И он, подмигнув, вытащил из куртки паспорт.

- Свои под санаторием костров не жгут и ворованную птицу не смолят,-ответил Алёша и пошёл вперёд: пропуска-то у мужиков, ясно, были исправные.

Ребята поднялись на холм и снова услышали музыку. Она стала ближе, прозрачней.

Голос мальчика (пел-то мальчик!) проливался меж соснами, уходил вместе с ними ввысь, в самое небо, и оно становилось ещё выше, чище, живей.

И не поверишь, что всё это от старой-старой пластинки, на которой еле прочитаешь: «Робертино Лоретти».

Мальчики подошли к санаторию. Ломоносов забежал в корпус и через минуту-другую спустился с завёрнутыми ма-мой таблетками - она только поздоровалась с Митей из окна. Алёша было попрощался с другом, однако сказал:

- А то оставайся! По телику-то матч! «Динамо - Динамо» .

Но Митя покачал головой: нельзя, кивнул и собрался идти, но Алёша, спохватившись, вытащил из сумки кулёк с земляникой и сунул ему в руки:

- Вот чудо-юдо, ягоду-то забыл!

- А этот твой,-сказал Митя, возвращая кулёк.

Но Ломоносов качнул кудрями:

- Нет, моя мама не будет!

Митя улыбнулся: хитрит. Но ничего не сказал.

В это время в стороне заставы что-то вспыхнуло - всплеснулось, и чёткий ослепительно белый луч, поколебавшись, прицельно пошёл по долине, ощупывая каждый бугорок, каждый камень. Потом, качнувшись, перебрался вверх, к звёздам.

Алёша спросил:

- Мить, а где созвездие Геракла?

- Не знаю! - Митя пожал плечами и быстро пошёл с холма.

Небо уже было полно звёзд - и почти незаметных, крохотных, и огромных, отдельных искорок и целых пылающих созвездий, будто в самом деле там, в небе, замечательные герои вершили свои жаркие, как звёзды, подвиги… А внизу под ними, как целое древнегреческое государство, лежал совхоз, и в огромном поле у горизонта приближались к звёздам несколько огней…

Это вёл бригаду прославленный теперь на весь край комбайнер Поросюша. Такой прославленный, что хоть созвездие ему выделяй.

Ломоносов засмеялся: а что, хорошо - созвездие Поросюши! И весело, и справедливо! Человек три плана выполнил и дальше работает! «Интересно, как бы его изобразили древ-ние греки? - подумал он.- Конечно, на комбайне! Только попробуй отыщи его в небе!»

Алёша поднял голову, пробежал глазами по звёздам и опять засмеялся: прямо над ним громадными звёздами сверкал огромный легендарный комбайн! Только назывался он почему-то Большой Медведицей! А посмотришь - настоящий комбайн! В самый раз для Поросюши!

Тут на окраине, у школы, раздался шипящий свист, за ним быстрый колёсный стук и летящий, уносящий куда-то гудок. И Алёша вдруг полетел далеко-далеко, к морю, потому что гудок паровоза уносил его только к морю…

Майорова гудок отвлёк всего на какой-то миг, потому что сержант шёл старшим наряда по привычной дозорной тропе. Шёл он лёгким выверенным шагом, чтобы точно в срок пройти свой участок, и натренированно, издалека отмечал деревья, кустарники, траву, всматриваясь, не нарушено ли их привычное размещение, не потревожена ли справа земля на следовой полосе. Ветки колебались в ненарушенном знакомом покое. Между ними в тёплой тьме плутали зеленоватые светляки. И среди затихающих таёжных звуков Майоров различал позади себя уверенный шаг Прыгунова.

Прыгунов теперь ступал ровно, держа интервал, хотя несколько месяцев назад это давалось ему непросто. У себя на Урале, ещё мальчишкой бегая по горам, он привык поторапливаться за старшими братьями. Да и природа, словно к фамилии, втиснула в него энергичную толкающую пружинку, не дающую сидеть на месте: сделал дело -как вбил гвоздь! - торопись искать следующее. Но здесь он научился и сдержанности, и размеренному шагу, и спокойствию.

На мгновение он придержал ногу, уловив впереди какое-то едва заметное движение: ноги сами уже знали дорогу, чувствовали на ней любой камень, каждую рытвину. Из травы на тропу шлёпнулась лягушка и поскакала к болоту.

Прыгунов, подтянув на ремне подсумок, усмехнулся: месяцев пять назад он бы уже вцепился в автомат и весь спружинился, готовый распрямиться и броситься вперёд, прикрыть Майорова, защитить землю, которая тревожно сжималась в маленький гулкий пятачок. Теперь тревога его не то чтобы пропала, а стала опытней, не вскрикивала по пустякам, а внимательно улавливала все звуки, приметы, движения. И земля, которую он охранял, стала большой, просторной. Она лежала прямо за его плечами - с таёжной Сибирью, с далёкими реками, с трубами родного Урала, с Москвой… И оттого, что она была такой большой, и он, Прыгунов, становился уверенней.

Его чувству добавляла простора и страна Тюмения, поднявшаяся с гигантскими нефтевышками среди сибирских лесов и болот. Ехать туда на работу после службы агитировал пограничников инженер из тех мест, потому что там нужны крепкие надёжные люди. И Прыгунов нет-нет да и подумывал иногда о Тюмени.