– Да, попробуй тут не запутаться, – сказал Вольфганг.

– Не правда ли? – улыбнулась Свеня. – И я еще молчу о наших пяти кошках, – впрочем, может, их и шесть, – двух хомячках и черепахе. Ее, кстати говоря, зовут Кусочек.

– Кусочек?

– Да. Когда она приползает, то мы говорим: «Вот приполз Кусочек». Это на самом деле черепах.

Вольфганг с наслаждением грыз засахаренный лесной орех.

– С вами не соскучишься.

– Это верно.

Он слегка завидовал ей, прежде всего, когда вспоминал о своем собственном доме, который в этот миг показался тихим и строгим, как монастырь.

Он медленно ковырялся в своем стакане. Мороженое подходило к концу, как и время их свидания. Поразительно, но все было так легко, как будто он и Свеня знали друг друга уже целую вечность. Поэтому он собрался с силами и, когда они уже заплатили по счету и собрались уходить, а Свеня весьма изящно поблагодарила его за приглашение, чем привела в немалое смущение, отважно спросил:

– Как ты смотришь на то, чтобы встретиться еще раз?

Она состроила гримаску:

– Много мороженого полнит.

– Но на самом деле ты не об этом думаешь, ведь правда?

– О чем же?

– Ну, ты же с Марко встречаешься, – неуверенно продолжил Вольфганг.

На ее лбу прорезалась резкая морщина.

– Наполовину встречаюсь. А наполовину нет. – Она вскочила на велосипед. – Давай просто оставим этот вопрос открытым, хорошо?

И она уехала. Солнце сияло над горами на западе, как будто ничего и не было.

Когда Вольфганг вернулся домой, в прихожей, поджидая его, стоял отец. Он казался очень возбужденным. Так, как будто произошло что-то плохое.

Или как будто Вольфганг сделал что-то ужасное. Он вспомнил свое признание на уроке по виолончели и лицо учителя, когда он уходил.

Отец открыл дверь в столовую.

– Заходи, – сказал он, – я должен поговорить с тобой.

Сквозь большое окно, выходящее на юго-восток, падал косой свет заходящего солнца, освещая пустой обеденный стол, на котором не было ничего, кроме фотоальбома в темной картонке. Тени от больших веток образовывали причудливые узоры на вычищенной до блеска деревянной поверхности. Рассеянный свет, отражавшийся от поверхности стола, освещал акварели на стенах, как маленькие окна в иной, печальный мир.

– Присаживайся, – сказал отец, и Вольфганг сел.

Он в красках представил себе, что произошло. Как только он рассказал Егелину о своих сомнениях, тот перепугался потерять ученика и сразу доложил обо всем отцу. И сейчас ему придется выдержать громы и молнии, лекцию о его невероятном таланте, об обязательствах, долге и так далее.

Да, учителю по музыке он больше никогда не доверится, это уж точно.

Отец сел на стул напротив, вытер стол, как будто стряхивая воображаемые крошки, и сложил руки. Он выглядел так, как будто не знал точно, с чего ему лучше начать.

– Знаешь ли ты, – спросил он наконец, к безграничному удивлению Вольфганга, – что такое клон?

Вольфганг не удержался от восклицания:

– Что?

– Клон, – повторил отец. – Знаешь ли ты, что имеют в виду, когда говорят это слово.

– Конечно. Конечно, я знаю, что такое клон.

– Расскажи мне.

Вольфганг наморщил лоб, пытаясь найти тайную связь между тем, что он говорил Егелину, и темой клонов, однако безуспешно.

– Скажи, а в чем, собственно, дело? В школе уже две недели ни о чем, кроме клонов, не говорят, всюду одни клоны, клоны, клоны, а теперь еще и ты туда же.

Отец поднял бровь:

– Вы проходите это в школе?

– Спасибо небезызвестному господину Фраскуэло Азнару, звезде радио и телевидения.

– А, ну да, – отец понимающе кивнул. – И все равно – расскажи мне, что ты об этом знаешь.

Вольфганг обреченно вздохнул, внутренне попросив прощения у Егелина. Как ему могло прийти в голову, что все, что он рассказывает своему учителю, тот с пылу с жару побежит сразу доносить его отцу? Стыдно.

– Ну хорошо. Клон – генетическая копия другого человека. Чтобы создать его, ядро оплодотворенной яйцеклетки заменяют клетками тела того человека, которого хотят клонировать.

– Не просто оплодотворенной яйцеклетки, но зиготы, ну ладно. До этого момента все верно, – кивнул отец. – А дальше?

– Дальше ничего. Изменившуюся яйцеклетку вживляют суррогатной матери, которая вынашивает ребенка, как при нормальном оплодотворении, – сказал Вольфганг. – И поскольку в каждой клетке содержится вся генетическая информация о человеке, так сказать, его строительный план, ребенок будет полной копией того, от которого взято клеточное ядро. А именно, его клоном.

Отец все еще смотрел на него молча, как будто ждал продолжения, и поэтому Вольфганг добавил со скукой в голосе:

– Ну да, что касается клонирования человека, то оно, конечно же, неприемлемо с точки зрения морали, запрещено во всем мире, является неуважением к человеческому естеству и воле Божьей и так далее и так далее и так далее…

– Не во всем мире. К примеру, на Кубе до сих пор нет закона, запрещающего клонов.

– Об этом нам тоже говорили, и не раз, – кивнул Вольфганг, – как и о том, что соответствующая резолюция ООН так и не набрала необходимое количество голосов для ее принятия.

Отец кивнул.

– И, несмотря на все это, признание профессора Азнара взбудоражило весь мир.

– Взбудоражило, не то слово! Наши учителя просто словно с катушек съехали.

– Не только ваши учителя. Во всем мире и, конечно же, в первую очередь в Германии, журналисты охотятся за теми, о ком известно, что они были знакомы с Азнаром, – сказал отец, вытянул шею вперед, как черепаха, и добавил: – Например, за мной.

– Ты? – У Вольфганга глаза полезли на лоб от удивления. – Ты знал Азнара?

Отец кивнул:

– Встречались на одном конгрессе. Как и с тысячами других ученых. Еще, конечно же, сохранились списки участников. Я даже думал, что моего имени там нет, потому что мне пришлось срочно заменить там моего руководителя, но, очевидно, я ошибался.

Свет в столовой, казалось, резко изменился. Тени, которые отбрасывали еловые ветки, теперь выглядели как тени страшных лап с гигантскими когтями. И со стенами не все было в порядке: уголком глаза он почти видел, как они бились, словно медленные удары сердца.

Вольфганг даже не мог бы сказать с уверенностью, билось ли еще его сердце. До этого момента «клономания» казалась ему очередным задвигом учителей, у которых и без того хватало заморочек. Ему и в голову не могло прийти, что она может иметь какое-то отношение к нему самому или к его семье.

– Ну и?… – начал он, но так и не смог подобрать подходящего слова. Внезапно ему стало очень жарко. – Ты никогда об этом не рассказывал.

Отец пожал плечами.

– Это было так давно. Когда ты родился и мы переехали из Берлина сюда, мы в определенном смысле оставили там часть нашей жизни. Но самое главное, что я четыре года проработал в Немецком институте биотехнологий. Это была научная работа – интересная, но плохо оплачиваемая, к тому же чуть ли не до абсурда ограниченная предписаниями закона. Поэтому я не долго колебался, когда мне предложили место в этой клинике. Лечение, которое мы тут проводим, во многом основано на знаниях, полученных мною в Берлине. И, как всегда, к научной работе относится и посещение научных конгрессов. Поскольку Куба уже давно делает определенные успехи во многих областях медицины, на этих конгрессах часто присутствовал и профессор Фраскуэло Азнар.

– В школе все просто взорвутся, когда я им расскажу, – растерянно заметил Вольфганг.

– А ты не рассказывай. Проблема же заключается в том, – яростно продолжил отец, – что далеко не у всех ученых, когда-либо встречавшихся с Азнаром, есть сыновья в таком возрасте, что они могли бы стать тем клоном, которого, как утверждают, сделал Азнар. – Он закрыл лицо руками и продолжил: – Есть один журналист, который убежден в том, что ты – мой клон. Он уже много дней изводит меня своими звонками – в клинику, домой, повсюду.