Это казалось неправдоподобным, что все разведчики были еще живы и даже не ранены. По-прежнему, отбиваясь гранатами, они держали путь к своим. И они достигли все-таки ничейной земли. Теперь самое трудное было позади. Но разве на войне знаешь, где и когда тебя ждет беда? Осколком последней вражеской гранаты был смертельно ранен Георгий Антоненко, разведчик 98-го стрелкового полка.

Двое братков подняли мальчика на руки, остальные остались прикрывать огнем их отход.

В горячке боя бойцы не заметили, как подоспел отряд нашей морской пехоты.

Через несколько минут все было кончено. Гитлеровцев постигла судьба их псов.

Огородников кончил рассказывать. Я долго молчал. Любые слова казались мне сейчас неуместными. Да и какие тут могли быть слова?

Наконец я сказал:

- Нельзя, чтобы о мальчике ничего не осталось в памяти людей.

Моряк поднял на меня удивленные глаза.

- Утром здесь были пионеры… Дружина имени Жоры Антоненко. Это они принесли цветы. Значит, неверно вы сказали, что в памяти людей о Жоре ничего не останется. И это не единственная память о нем… Да… не единственная.- Нервным движениями пальцев он стал застегивать китель. - Я пойду… Меня уже заждались. ..

Мы вышли на дорожку, что вела к шоссе.

- Ну вот, видите! Так я и знал! Меня ищут.

Навстречу нам шагал светлоглазый, стройный, спортивного склада подросток. Ветер с залива трепал его пионерский галстук.

Впервые на лице моего случайного знакомого мелькнула улыбка, и на какую-то секунду лицо его стало добрым и мягким.

- Я знал, где искать тебя, отец! - Голос мальчика был звонкий и веселый. - Идем скорее, мама заждалась. ..

- Это мой сынок, - сказал Огородников. - Его зовут Георгий… Жора…

И, положив большую смуглую руку на плечо сына, он спросил меня:

- Теперь вы знаете, какая еще осталась на земле память о Жоре Антоненко?..

Не дожидаясь ответа, он кивнул мне головой и, не снимая руки с плеча сына, зашагал к шоссе.

Обстрел застал Генку почти у самого дома. Снаряды рвались где-то совсем близко, и чистый морозный воздух наполнялся тошнотворным запахом. Запах щипал горло, ел глаза, забивался в ноздри.

После первого разрыва уличные репродукторы разом со всех сторон начали торопливо выкрикивать:

«…Говорит штаб местной противовоздушной обороны! Район подвергается артиллерийскому обстрелу! Движение по улицам прекратить! Населению немедленно укрыться!»

Диктор умолк, и дробно застучал метроном. Он отбивал доли секунд, и все, кто слышал его стук, знали: сноба враги терзают застывший в молчании город, снова где-то рушатся дома; падают раненые и дружинники подбирают убитых.

К обстрелам Генка уже привык. Он даже не ускорил шага. Правда, идти быстрее он все равно не мог. Чтобы ходить, нужна сила. Раньше ему казалось, что ноги носят людей сами. Встал и иди, куда хочешь. Можешь идти не торопясь, а можешь так шагать, что все прохожие останутся позади. Так было совсем недавно… А теперь каждый шаг требовал усилий!

В отцовских валенках (до войны отец ходил в них зимой на охоту), он шел не сгибая колен, почти не отрывая ног от земли. Идти так было легче, гораздо легче…

«Движение по улицам прекращается!»

Генка невесело усмехнулся. Какое движение? Трамваи и троллейбусы стоят занесенные снегом, покореженные, с пробоинами, без стекол. Автобусы тоже не ходят… И людей почти не видно. Вот и сейчас на улице только он и какой-то прохожий, замотанный в женскую шаль. Идет, прижимаясь к стене дома. Во время обстрела многие прижимаются к стенам…

Из ворот Генкиного дома вышла дворник тетя Дуня. В огромных валенках, в черном лохматом тулупе, она направилась к булочной. До чего же теперь все одинаково ходят! Точно передразнивают друг друга! Голод отнял у людей даже походку. До войны у каждого человека была своя походка. Не глядя, на слух, Генка мог определить каждого, кто проходил мимо его комнаты. Потому что каждый из жильцов квартиры ходил по-своему. Теперь же и старики, и молодые, и женщины, и мужчины - все ходят одинаково: не сгибая колен, медленно шаркая, оставляя за собой борозду в рыхлом слепящем снегу…

Генка вошел в подъезд, поднялся на площадку и стал считать до двадцати. Двадцать секунд отдыха. Теперь он всегда так делал: останавливался на каждом этаже и считал до двадцати. Иногда Генке казалось, что ему так и не добраться до четвертого этажа. Тогда он начинал придумывать самое невероятное, самое несбыточное. Например, что отец прислал им с фронта буханку черного солдатского хлеба - ему и матери! Стоило только представить это, и путь до четвертого этажа становился гораздо короче…

Но сегодня подниматься было легче. Потому что в сумке его противогаза лежала бумажная полоска с двумя отпечатанными на машинке словами: «ЗАВТРАК. ЧАИ».

Не заходя домой, он постучал в соседнюю квартиру. Здесь жил его друг и одноклассник Тимка. На стук никто не отозвался. Он постучал снова и, прислонившись спиной к двери, стал ждать. Где-то рвались снаряды, из уличных репродукторов несся перестук метрономов, но Генка думал сейчас только о талончике, на котором стояло два таких прекрасных слова: «ЗАВТРАК. ЧАЙ».

Замок наконец щелкнул, кто-то открыл дверь и, не спрашивая ни о чем, зашаркал прочь.

После яркого уличного света Генка пробирался по длинному черному коридору ощупью, точно слепой, несколько раз он натыкался на какие-то ведра и узлы.

В Тимкиной комнате оказалось не намного светлее, чем в коридоре. Вместо стекол на окнах была набита фанера, и свет проникал только через квадрат застекленной форточки.

- Ты дома? - спросил Генка.

Из угла, где стоял диван, послышался слабый голос:

- Я здесь… Ты был в школе?

- Был…

- Зачем вызывали? Эвакуироваться?.. Не поеду…

- Ничего не эвакуироваться. Ты почему не пришел?

Глаза Генки постепенно привыкали к полумраку комнаты. Тимка лежал на диване, укрытый двумя одеялами. На голове его была шапка-ушанка, на руках - шерстяные перчатки. Должно быть, он не расслышал Генкиного ответа и повторил снова:

- Я не поеду…

- Заладил!.. Тебе одно, ты - другое!

Генка подошел к «буржуйке», снял рукавицы и пощупал трубу. Труба была ледяная. На «буржуйке» стояла жестяная кружка с замерзшей водой и набитая снегом кастрюля. Рядом, на полу, валялись разорванные книги, несколько ножек от стульев и топор.

- У тебя как на улице, - сказал Генка. - Тоже, поди, двадцать девять градусов… Почему не топишь?

- Нечем… Всё уже сожгли…

- А ножки от стульев?

- Берегу… Последние… Придет мать, тогда и затоплю. .. Она в госпитале… у отца…

- Ладно… Обойдемся без ножек, - сказал Генка.

Он поднял топор и прошел за шкаф, в дальний угол комнаты. Через несколько секунд Тимка услыхал какой-то треск.

- Чего делаешь? - спросил он безразличным голосом.

- Что надо, то и делаю…

Казалось, Тимка забыл о присутствии товарища. Он лежал с закрытыми глазами и молчал. Не заговаривал больше и Генка. Вскоре треск за шкафом прекратился, оттуда вышел Генка и швырнул к «буржуйке» охапку паркетных плашек.

Тимка открыл глаза.

- Управхоз заругается… - сказал он вяло.

- Умер управхоз… вчера…

Генка сунул паркетины в печь, вырвал из книги страницы и начал скручивать их в тугие жгуты.

- Скрученные дольше горят, - сказал он. - Меня мама научила. Мы теперь всегда так кипятим чайник…

Тимка молчал. Генка только сейчас заметил, как он изменился. Отекшее лицо Тимки стало землисто-серым, губы превратились в тонкие бесцветные полоски. В начале декабря Генка видел на улице, как истощенный голодом человек упал и не мог уже подняться. Через несколько минут он умер. Лицо его было вот такое же, землисто-серое, и на лице с трудом можно было различить тонкие полоски губ…