И все же: нынешние люди вызывали у него зависть. Пусть они исчерпывались одной поверхностью, изделия швейных мастерских, пусть их высказывания различались лишь в самом плоском смысле — как легко их было удовлетворить! Были бы только деньги и здоровье; они тратили, получали и чувствовали себя при этом счастливыми. Конечно, они были счастливее, чем поэт, лишенный слов. Всякое раздумье, тяга к познанию были прорывом сквозь ткань мира, смешной попыткой погрузиться в глубину, чья поверхность, быть может, и есть смысл.

Иногда ему хотелось быть простым животным и растением, просто жизнью, ничуть еще не разветвившейся. Ему была ненавистна мысль о развитии, при котором для существ, тоньше организованных, всякая мука многократно усиливается.

Конечно, чем чувствительнее и многообразнее были корни, пронизывающие землю, тем изысканнее и различнее становились формы опьянения. Но что все это было в сравнении с растущим гнетом депрессии, которую Фальк часто испытывал на себе самом! Особенно в любви.

У одного философа ему встретилась фраза: „Степень и своеобразие пола в отдельном человеке достигают вершин его духа“. Он много думал над этой фразой, и ему казалось, что здесь, как везде, можно отстаивать и противоположную точку зрения. Как раз в его случае им двигали скорее мятущийся натиск духа, поглощение ценностей, которые не насыщают, исступленная ярость растворения во множестве вещей, чем просто телесная похоть. Ему было ясно одно: к женщине его влекла не жажда удовольствий, а жгучая рана в глубине его существа.

Лучше всего было в поисках пересекать город, подвешенный на огнях. Когда магазины и конторы пустели, а на витрины опускались шуршащие занавеси, сосуды города омывались кровообращением женственности. Блондинки, брюнетки, стройность, смешки околдовывали мозг чарами многообещающего предвкушения. У каждой была своя особая нота, каждая искусно завлекала загадкой, соблазняющей познанием. Платье, прическа, улыбка, подмигиванье, мимика образовывали ту примечательную смесь откровенности и скрытности, которая гнала его на новые стези поисков, давая почуять изысканные наслаждения. Ограничение, правда, бесило его иногда и теперь, и он был не прочь обнять их всех зараз, совлечь с них все тайны, познать в связи с ними самого себя.

И если напряжение подобного чувства стремило его к одной женщине, его опыт был один и тот же, происходило ли это за вечерним столом пивных дворцов, за красными плюшевыми портьерами маленького винного погребка, в красочной россыпи варьете, на лесных тропах или на морском берегу. И тот же был уклончивый разговор, при котором он меланхолически небрежно пытался расположить собеседницу к себе, подчеркивая свою незначительность. Он слушал, что ему рассказывают, расспрашивал о мелочах, о службе, о перерывах на завтрак, о книгах, о подругах, о любовниках, придумывал какой-нибудь случай, какое-нибудь происшествие, просил о нем высказаться. Иногда он перечил собеседнице, проверяя, насколько она способна упорствовать, иногда соглашался, чтобы добиться своего обезоруживающей уступчивостью.

Так он пытался мысленно составить из клочков изображение чужой личности, и эти изображения раздражали его своей одинаковостью. Пока он воздвигал это здание, угадывая отсутствующее в протяжении линий, тут и там тщательнее вырисовывая подробности быта и темперамента, незаметно улетучивалось иное, идеальное здание, которое он всегда сначала воображал. Не оставалось ничего, кроме опыта. И все очевиднее становилось для него, что опыт — это разочарование, а жизнь, суммарный опыт, не что иное, как величайшее из разочарований.

Что принесло бы ему, после того как он овладел и пренебрег всем существенным, еще и физическое соприкосновение? Полнота наслаждения и муки, сжатая до секунды. То были ненависть и любовь, обетование и познание, обман и самообман, полет и крушение, воплощенное в задыхающемся действии. То была животная страсть, из которой все проистекало и в которую все впадало. А в остатке — отвращение.

Приходил час, когда он издевался над собой, вечно ищущим в столь многих одно. До каких пор будут эти блюстительницы великой тайны тысячами своих жреческих уловок прельщать его все новым идолослужением, когда он предпочел бы спокойно и основательно возделывать почву перед их алтарями, со здоровым аппетитом вкушая таинственные святые дары, как насущный хлеб? Обратиться впредь к бюргерскому, ограниченному, с экзаменами, с положением в жизни, с женитьбой, с белокурым счастьем, какая бы то ни была низменность. Но как только он решался на попытку через более длительную связь, через устойчивое сожительство выйти на мост, ведущий в ту страну надежных горизонтов, всякий раз приходилось признать невозможность этого. Никогда не выдерживал он больше трех дней, теряя самообладание в раздраженной неудовлетворенности.

Нет, не лучше ли резким движением устранить последний намек на покровы, наброшенные умом и чувством? Вечерами он сидел за тяжело льющимся пивом под сводом старинной маленькой пивной, где столетьями коротали время студенты. Эта пивная располагалась в узком, петляющем переулке, скрывавшем кроме нее лишь веселые дома с торчащими фронтонами. Звездный свет кое-как просачивался на круглые камни мостовой; фонари, висевшие на ржавых решетках, качались от ветра. Когда шел дождь, бесшумные фигуры в широких плащах проскальзывали мимо, чтобы скрыться в дверях. Тени покачивались то вверх, то вниз, окутывая углы призрачной нереальностью. Где-то пьяный разговаривал сам с собой, бессмысленно повторяя три слова, или с ревом и визгом суматоха врывалась в ночь.

Средневековье здесь все еще держалось, покоясь вне времени, хотя совсем близко вечер проносился бушующими каскадами сквозь фонарное сияние.

На дубовых скамьях вдоль стен сидели люди, умевшие поддержать определенный тон, мужчины и немногие женщины. Здесь щеголяли исторически заданной массивной грубоватостью. Под стук огромных кружек в больших количествах поедались крепко наперченные колбасы, шипевшие на сковородах; неряшливая женщина приносила их на столы прямо из кухни. Табачный дым, резкое постукиванье игральных костей в стаканах, забористые шутки и громовой смех переполняли этот вертеп до последнего уголка шумом и дымом. Спичками отмечали порции выпитого шнапса, а итог записывали мелом на столе. Кульминацию всегда возвещало появление горбатого старика, ставившего на стол цитру, чтобы прохрипеть странные песни.

Потом начиналось всеобщее буйство; каждый кричал, ревел, смеялся, чувствуя себя средоточием, а вокруг него хмель вращал неистовыми кругами людей, огни, звуки. Острые чувства вспыхивали в расплывчатом, сгущаясь у светлых и темных полюсов. Объятия рвались в объятия, скреплялись вечные брудершафты. Неужели могло преуменьшить их завтрашнее забвение? Тихо сидящего за столом избивали и без шляпы и пальто выбрасывали в ночь. Своим присутствием он омрачал веселье. Этого было достаточно, он оскорблял общее чувство, а чувство — это всё. Почему? Потому что так чувствуют. Если кто-нибудь плакал, его мир растекался в печали. Девушке делалось дурно, и ее оттаскивали за стойку. В углу располагалась компания, то и дело откидывавшая головы назад, как по команде, чтобы пропустить через горло шнапс. Некто держал речь вдохновенно, гениально, распираемый мыслями и забрасываемый на вершину ликования. Почему никто его не слушал? Факты теряли значение, тысячи ослепительных возможностей с легкостью прокатывались мимо, понимаемые уже в зачатке. Представления разгорались первичными пылающими облаками хмеля, такими тонкими и подвижными, что они без труда пронизывали все. Сердца прыгали на ребра, как хищные красные звери на решетки клеток, и гнали все более мощные, все более горячие волны крови через мозг, обычно такой холодный, такой бескровный, подвешенный в понятном. Так, скрытые силы крови воспламенялись, возрождая состояния, давно уже померкшие вдали. Неразделенные истоки оживали, крича, готовые разрядиться в простом и диком действии. Это было прекрасное, могучее чувство, возвращение из мучительной бессмыслицы разума. Наконец, воздух так сгущался, что, подобно пороховому взрыву, выбрасывал всех на улицу. Там люди разражались сумятицей и смехом, чтобы рассеяться по окрестным домам, как войско захватчиков.