Сбоку, опершись на балюстраду, сидела тоненькая, как прутик, девушка в кружевной шляпе с розами, в платье, стянутом широким поясом, с сумочкой на коленях. Большие, мохнатые от ресниц глаза лукаво щурились. Лицо красавицы было Стрельченко совершенно незнакомо. Узнал он только сумочку и уставился на нее, как прикованный.

— Хозяина дома вы, надеюсь, узнали, — сказала старушка. — Снимок сделан у него на Капри. Человек с бородой, — она ткнула в фотографию тонким желтым пальцем, — это Василий Иванович Немирович-Данченко. Был известен своими корреспонденциями с театра военных действий во время русско-японской войны. Вы не читали их, конечно… — Она холодно посмотрела на Стрельченко сквозь очки. — Рядом с ним… — Она указала на молодого человека в светлой блузе. — Рядом с ним знаменитый «шлиссельбургский узник» — надеюсь, вам не надо называть его имя. А вот это… — Тонкий желтый палец коснулся лица девушки в кружевной шляпе. — Это, изволите ли видеть, я сама. — Она пожала плечами и снисходительно усмехнулась. — Собственной персоной! В ту пору я была в Италии, в эмиграции.

Она забрала снимок из рук Стрельченко и положила на стол другую фотографию.

Человек в косоворотке весело и смело глядел с фотографии. Густые волосы были зачесаны назад, высокий лоб пересекала тонкая морщинка. Через весь снимок шла надпись, сделанная размашистым почерком:

«Антонине Николаевне — с горячим приветом».

— Это товарищ Василий, — сказала старушка значительно.

Стрельченко ничего не ответил. Он не знал, кто такой товарищ Василий, и ждал, что посетительница расскажет сама.

— Товарищ Василий, — с уважением повторила старушка. — Большого таланта человек. — Она пристально смотрела на фотографию, словно видела ее впервые. — В ту пору он приехал для нелегальной работы в Самару. Я встречала его на вокзале с фиалками в руках. Под видом невесты. А мы и знакомы-то не были! — Она задумчиво покачала головой.

— А как его фамилия? — осторожно спросил Стрельченко.

Он впился в старушку глазами. Это было просто чудом: сейчас, когда он готовит работу о самарской организации, прямо в руки к нему идет новый материал!

Посетительница снисходительно посмотрела на него.

— Никто из нас не знал его фамилии. Товарищ Василий — и все. А когда его арестовали, в самарской тюрьме он значился как Павел Костин. — Она помолчала. — Не дожил до наших дней, — произнесла она медленно. — Умер в тюремной больнице от туберкулеза. А какой был талантище!

— Ох, хорошо бы узнать его фамилию… Как вы думаете, кто-нибудь еще, кроме вас, может рассказать о нем?

— Слишком много времени прошло, молодой человек, — сдержанно произнесла посетительница.

Наступила пауза.

— Послушайте… — Стрельченко осенила неожиданная мысль. — Может быть, вы знали Степанова-Крамского? Он работал в Самаре в те годы.

Старушка сразу сняла очки.

— Степанова-Крамского? — переспросила она каким-то новым, глубоким голосом. — Конечно, я его знала! Но я думала…

— Одну минуточку! — сказал Стрельченко, счастливо улыбаясь.

Он быстро набрал телефонный номер и тотчас услышал в трубке знакомый бас. Как всегда в этот час, Сергей Петрович Степанов-Крамской был дома и работал.

— Простите, Сергей Петрович, у меня к вам один вопрос… — От нетерпения Стрельченко так прижимал трубку, что у него заныл висок. — Вы знали в Самаре товарища Василия?

— Как же! — пророкотал бархатный бас.

— И вы могли бы… — начал Стрельченко и остановился, услышав рядом с собою движение.

Он обернулся на этот легкий, стремительный шелест — и не узнал своей посетительницы.

Щеки ее порозовели, она стояла выпрямившись, блестя глазами, и протягивала руку, чтобы взять трубку. Все изменилось в ней — и взгляд, и поворот головы, и улыбка, лукаво морщившая губы. Неизъяснимо мягким, быстрым движением она взяла из рук Стрельченко трубку.

— Сергей Петрович… — сказала она звонким грудным голосом. — Бог мой, какая неожиданность! Помните, в Самаре… Вы были тогда студентом. Помните, мы сидели в ложе… Давали «Затонувший колокол» с Истоминой. Вместе с нами сидел в ложе студент-медик с бачками. Он за мной ухаживал, и это вам не нравилось. Ах, боже мой! Такой смешной рыжий студент, вы называли его «трубчатые кости»… А вы были насмешником ужасным! И дразнили меня за то, что я часто краснею. Это было перед вашей ссылкой в Камень…

Она говорила, вся подавшись вперед, глаза ее блестели, голос звенел…

В трубке стояла тишина.

Сергей Петрович молчал.

«Он не помнит…» — с ужасом подумал Стрельченко.

— Пятьдесят лет назад… — тихо сказала посетительница. — И словно это было вчера…

Она умолкла.

Оживление ее гасло, как будто внезапно вспыхнувший в ней и осветивший все ее черты фонарик постепенно притухал. Она по-прежнему стояла выпрямившись, но глаза ее стали беспокойными, и Стрельченко почудилось, что в них мелькнул страх.

— Тонечка… — вдруг явственно послышался в трубке бархатный бас. — Тонечка, милая…

Глаза старушки вспыхнули.

Держа трубку обеими руками, она так плотно прижала ее к уху, что дальше Стрельченко ничего не смог разобрать. Снова сияя, она внимала голосу, говорившему для нее одной.

И Стрельченко, глядящий на нее точно завороженный, вдруг с необычайной четкостью увидел в этом морщинистом лице черты тоненькой девушки в кружевной шляпе с розами, увидел ее мохнатые от ресниц глаза, неизъяснимо лукавую, нежную усмешку…

Он встал из-за стола и отошел к окну, чтобы не мешать ей. А старушка по-прежнему держала обеими руками трубку, слушая голос юности, льющийся ей навстречу.

Наконец она положила трубку и, одарив научного сотрудника царственно рассеянной улыбкой, ушла, помахивая своей крокодиловой сумкой с отломанным замком.

Стрельченко еще немного постоял у окна, глядя на снежную улицу, на троллейбус, что проворно бежал, задрав длинные усы, на торопливо идущих прохожих… Потом обернулся.

У самой двери стоял стриженый мальчик.

Вытянув тонкую шею, он смотрел на Стрельченко. У него было круглое лицо и большие серые глаза. На вид ему было лет девять.

— Здравствуйте, — сказал он. — Меня послала к вам мама.

Он сделал шаг вперед. Розовые уши его слегка торчали. Это был обыкновенный мальчик, с обычными приметами своего возраста. И все же в выражении его лица было нечто такое, отчего Стрельченко вдруг испытал смутное чувство тревоги. Вероятно, это крылось во взгляде его блестящих, серых глаз. Он прямо и немного сурово смотрел на Стрельченко.

Мальчик подошел к столу. В ту же минуту Стрельченко узнал его.

Это был Костя, внук Ильи Денисовича.

Некоторое время они молча глядели друг на друга. Прикусив нижнюю губу, мальчик протянул Стрельченко пачку исписанных крупным, четким почерком страниц.

— Мама просила вам передать, — сказал он.

Стрельченко сразу узнал почерк, но не смел поверить своей догадке.

Осторожно, словно листы могли исчезнуть, он взял верхнюю страницу. Первая же фраза вошла в его сознание с такой пронзающей силой, что он вздрогнул.

Это был доклад Ильи Денисовича, написанный собственной его рукою, — весь, от начала до конца.

Человек умер, закончив работу; упал ничком, как часовой, который дождался, когда его сменили на посту.

Стрельченко стоял потрясенный, держа в руках пачку глянцевых, прохладных страниц. Потом перевел глаза на мальчика. Тот не уходил.

— Ты что, Костя? — спросил Стрельченко машинально.

— Я пришел на сбор, — сказал мальчик. — В третий зал. Сегодня у нас сбор в музее.

— Сбор? — Стрельченко не сразу понял.

— Торжественный сбор, — повторил мальчик. — Будут принимать в пионеры. — Он замолчал.

— Вот оно что… — сказал Стрельченко медленно.

— Я сначала не хотел идти на сбор, — проговорил мальчик. — Но мама сказала… Мама сказала, что дедушка бы сказал… — Подбородок его дрогнул.

— Проводить тебя в третий зал? — спросил Стрельченко тихо.

Мальчик покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Я сам.