То была рукопись «Репортажа с петлей на шее».

…Но здесь Иржи Витачек снова начал свой рассказ.

И я медленно, словно просыпаясь, вернулась из Праги в Пржевальск.

Наступил вечер, дождь давно перестал, а мы все сидели за столом. Порывшись в ящике, хозяин вынул фотографию, где была снята в парке большая группа — пожилые усатые люди с такими же пожилыми добродушными женами. Это были бывшие члены чехословацкого кооператива, живущие здесь по сей день. Неожиданно Витачек сказал, что он ездил недавно к себе на родину, и так увлекся рассказом о поездке, что мы совсем забыли о сне. Потом они с женой запели чешские песни, я стала им робко подпевать, и когда мы хватились, за окном уже голубел рассвет.

Спать меня уложили на хозяйской кровати, на мягком пуховике. Но я долго не могла уснуть. Сухой тмин, лежащий у изголовья, пахнул полем. Вдруг неожиданно я уснула, точно провалилась в сон; мне приснилось, что под окном вдоль улицы Ленина бежит светлая Влтава, за ней синеют Высокие Татры и пастухи в белых куртках играют на цимбалах.

Так прекрасны и удивительны были эти видения, что я засмеялась во сне. Что говорить, видно, тмин украшает не только мясо и хлеб, но и сны.

Когда утром я проснулась, хозяина моего не было дома.

Он пришел только через час, чисто выбритый и озабоченный, в парадном костюме и еще более высоком воротничке, подпирающем красные морщинистые щеки. Накануне вечером я обмолвилась, что хочу проехать в Кой-Сары, он где-то раздобыл машину и предложил проводить меня. Мария Терентьевна сказала, что она тоже поедет.

Мы отправились в путь по крутым горным дорогам. Когда мы уже изрядно отъехали от Пржевальска, спутник мой, помявшись, спросил, не хочу ли я пройти к тропе, ведущей в ущелье. И хотя я там была только вчера, я сказала, что, конечно, хочу.

И вот, оставив машину внизу, мы снова идем по тропе.

Мы скользим по каменным обломкам, мимо отвесных пламенеющих срезов красного песчаника. Витачек с женой шагают так, что мне за ними не угнаться. Только сейчас я поняла, за какими спутниками увязалась: это были настоящие бывалые альпинисты. Они шагали свободно и быстро, а я, поминутно спотыкаясь на скользких камнях, торопилась за ними.

— Тмин, — сказал Витачек на ходу и, сорвав легкий зеленый зонтичек, бросил в рот несколько зерен. — А это болиголов, видите? — сообщил он, жуя тминные зерна. — Тоже зонтичное. Но, между прочим, яд. А вот это наш тянь-шаньский дом — знаменитые местные ели. Под ними можно спрятаться в любой дождь: ни одна капля не просочится…

Он шел по горной тропе, как по своему саду, — все было ему знакомо. Ветер развевал его мягкие седые волосы. Мария Терентьевна; сухощавая, в войлочной сванской шапочке, с маленьким рюкзаком за плечами, легко шагала вслед за ним. Было видно, что они брали вместе не один подъем в своей жизни, взбирались не на одну гору.

— По каким тропам вы здесь уже ходили? — спросила я и остановилась, чтобы вытереть лоб.

— Здесь все мое, — ответил Витачек просто.

Мы пошли еще вверх и наконец остановились.

Могучий кустарник подступал к самой тропе; был виден обрыв с его тревожной и таинственной прелестью, растущие по склонам папоротники, малахитовый мох и где-то в глубине светящийся поводок ручья.

Шум реки сюда еще не добирался, но в воздухе уже дрожал, как виолончельная струна, ее далекий протяжный голос. Я глядела на травы и мхи, на деревья и горячие камни, полная того счастья и покоя, какие приносит людям природа.

Иржи Витачек стоял рядом с женой, и оба они, подняв лица к солнцу, смотрели куда-то вверх.

Я тоже посмотрела вверх и увидела горный пик, весь позолоченный солнцем, с голубым, сверкающим снегом на вершине.

— Пик Юлиуса Фучика, — сказал Витачек строго, и я закрыла глаза, как от ожога.

Третий раз звучало здесь это имя, и третий раз Юлиус Фучик приходил сюда, чтобы сказать: «Люди, я жив, я с вами».

Не знаю, сколько времени я простояла здесь. Когда я наконец оглянулась, Витачека с женой не было возле меня.

Не торопясь я пошла по тропе вверх и вышла к поляне перед ущельем.

Иржи Витачек и Мария Терентьевна были там.

Они стояли возле знакомого мне круглого камня с надписями, взявшись за руки, и глядели на него, Сванская шапочка Марии Терентьевны съехала назад, щеки разрумянились, в глазах сиял влажный застенчивый блеск. На секунду мне даже показалось, что я увидела в них слезы.

Муж стоял, держа ее пальцы своей крепкой старой рукой, в другой руке у него был зажат молоток.

Неслышно обойдя тропу, я посмотрела из-за его плеча на камень.

На камне была высечена новая надпись:

«26 июня 1963 года день нашей свадьбы.

Мы вместе, мы любим друг друга».

С Маргарет Аллен я познакомилась в Москве.

Дело было так. Она привезла мне письмо от миссис Джонсон, которую я узнала еще во время поездки в Англию. В конверт был вложен листок, исписанный неразборчивым почерком, и носовой платочек с уголком, вышитым собственными руками Сибилл Джонсон. «С моей любовью и лучшими пожеланиями» — кончалось это письмо, в котором моя английская знакомая сообщала, что в Москву едет ее друг, художница, и просила быть к Маргарет Аллен такой же радушной и доброй, какой я была к ней самой.

Сибилл Джонсон мне очень нравилась. Это была славная женщина, страстный борец за мир, участница знаменитого «Каравана матерей», с которым она проехала по многим странам Европы. Прочтя письмо, я спросила миссис Аллен, чем могу быть ей полезна.

Передо мной сидела розовощекая моложавая дама в вязаном, горохового цвета джемпере и широкой юбке. На плечи ее был с декоративной небрежностью накинут мохнатый шерстяной шарф. Она сидела, заложив ногу за ногу, затягивалась сигаретой и рассказывала о своих планах.

Миссис Аллеи приехала, чтобы сделать серию зарисовок Москвы и сопроводить их собственным текстом. Она вынула папку со своими английскими рисунками и показала их мне. Это были акварельные портреты, выполненные изящно, но с той осмотрительной старательностью, которая, как мне кажется, никогда не может заменить непосредственности увлеченного воображения.

— Что вы успели посмотреть в Москве? — спросила я.

— Я была в Большом театре, — сказала она, глядя на свои рисунки. — Посетила вашу картинную галерею. Осмотрела все станции метро. Они очень красивы, — нервно сказала она, и я почувствовала, что она чем-то очень озабочена.

— Какие у вас планы дальше?

— Я хочу узнать, как живут москвичи, — сказала она горячо и немного запальчиво, словно с кем-то спорила. Пожалуй, даже слишком запальчиво для англичанки. — Мне хочется встретиться с людьми, побывать у них дома. В обыкновенной квартире, у самых обыкновенных людей. Вот что мне нужно.

— По-моему, это очень просто сделать.

— В самом деле? — Миссис Аллен покосилась на меня, как недоверчивая птица.

— Это очень просто сделать, — повторила я. — Что еще вам хотелось бы увидеть?

— Понимаете… — начала миссис Аллен и вдруг замолчала. У нее была довольно странная манера умолкать в середине фразы и погружаться в собственные мысли. — Понимаете, я не говорю по-русски! И я попросила, чтобы мне дали переводчицу. Это очень милая молодая девушка. Ее зовут Катья. Она просила, чтобы я называла ее Кэт, и я называю ее Кэт. У нее хороший английский. Вполне хороший. И вообще она славная девушка…

Миссис Аллен снова умолкла.

У нее были светлые локоны, и вначале казалось, что она пепельная блондинка. Но потом я увидела, что у нее полно седых волос. Она была здорово седая, если правду говорить. Но кожа у нее была хорошая: тонкая, с фарфоровым румянцем. И фигура отличная: Маргарет Аллен сидела в кресле, держась прямо, как штык. На тонкой шее поверх джемпера блестели три нитки найлонового жемчуга.