— А как это случилось?

Он помолчал.

— Вы знаете, — сказал он, — у народов Средней Азии есть пословица. Очень мудрая, между прочим. Вот как она звучит: «Когда утром человек просыпается от лучей солнца, он поворачивает голову туда, откуда идет свет».

— А ты расскажи, Иржи, — проговорила Мария Терентьевна и налила мне еще чая. — Расскажи все, как было.

Но седой Иржи молчал и поправлял воротничок на морщинистой крепкой шее, и я тоже молчала, ожидая. Теперь мне были понятны и хлебцы с тмином, и клетчатые уютные башмаки, которые с таким удовольствием носят чехи у себя дома, и то неуловимое, что витало в обстановке комнаты, делая ее непохожей на все другие, какие я могла увидеть в этом городке.

Непонятна мне была только Мария Терентьевна с ее добротным русским говором и внешностью старой курсистки. Уж в ней-то все кругом было только русское.

Но тут мой хозяин начал свой рассказ.

Он говорил не торопясь и смотрел в окно, словно видел там события собственной жизни, и не вспоминал, а рассказывал о том, что видит. И я тоже смотрела в окна, за которым шумел дождь, и мне казалось, что я вижу те же картины, что и он.

Я видела Прагу и Братиславу, Брно и Кладно, и многие другие города в те далекие годы, и краснощекого голубоглазого человека с упрямо торчащими светлыми волосами, каким был тогда молодой Иржи Витачек. Я видела, как ездит он по городам и деревням Чехословакии, рассказывая людям о Советской России, о юной светлой республике, переживавшей тогда сложную и трудную пору. Он говорил им и о далекой Киргизии, прекрасной горной стране, которая столько веков знала бесправие и нищету, говорил о ее народе, о ее озерах и пастбищах, о ее горах и степях, о ее пыльных жарких ветрах и грозовых полднях.

Казалось, что́ было крестьянину из Бернартице или рабочему из Брно до этой страны, где кочевали скотоводы со своими странными круглыми домами, которые там называют юртами? Что было им до нужд и забот, тревог и надежд этих людей, ни языка, ни песен, ни обычаев которых они не знали?

— Я работал тогда в Жилине, — сказал Иржи Витачек. — Вы знаете Жилину?

— Это очень красивый город, — сказала Мария Терентьевна быстро. — А природа вокруг какая живописная! Целые цепи гор, можете представить; склоны покрыты буком, пихтой, елью… А над хребтом возвышается гора Кривань — настоящая красавица Высоких Татр. Нет, это удивительно живописная область…

— Вы, я вижу, хорошо знаете те места, — сказала я. — А вот мне не пришлось побывать в Жилине.

— Я тоже там не была. — Мария Терентьевна вдруг покраснела, как девочка. — Еще не была, — поправилась она и, смутившись, посмотрела на мужа.

— Тогда среди рабочих Жилины было много разговоров о Советском Союзе, — сказал Витачек задумчиво. — Мы собирались почти каждый вечер. И, можете представить, все; больше народа поговаривало о своем решении ехать в Советский Союз! Но как ехать? Мы хотели работать вместе с советскими людьми. Каждый из нас знал, что он неплохой мастер и может принести пользу. Но все это надо было хорошенько обдумать.

— Ох, я вспомнила — ведь я читала об этом!

— Может быть, и читали, — согласился Витачек. — Ну вот, обдумав все, мы и решили объединиться в кооператив. Стали собирать деньги, купили на них станки, машины, оборудование. Мы хотели сами построить в Киргизии небольшой завод и мастерские, чтобы работать там. Словом, всю эту историю рассказывать можно очень долго.

— Это целый роман! — вставила Мария Терентьевна.

— Да, действительно роман… — Муж покачал головой. — Но первая глава… Знаете, я ее всю жизнь буду помнить!

— Можете представить, — негодующе сказала Мария Терентьевна и всплеснула руками, — когда пришла пора ехать, ему отказали в паспорте! Стало известно, что он — организатор всего этого дела. И вдень, когда первый эшелон выехал из Жилины, его арестовали и посадили в тюрьму! А я как раз встречала эшелон. Нас много тогда собралось на станции.

— Ты расскажи, как было, — перебил муж. — Расскажи.

— Да, было как было, только не очень складно, — засмеялась Мария Терентьевна. — Приехали они, а тут повалил снег с дождем, ветер дует такой, что на ногах стоять нельзя. И вокруг станции голая степь. Ни деревца, ни постройки — ничего! И туман такой, что даже гор не видно. Стоят наши други на платформе, озираются, лица серьезные, озадаченные… В особенности у женщин. Ну, взяли мы их под руки, повезли в город, а там уже солнце выглянуло, на тополях почки, ивы в пуху… Город у нас красивый! Вижу, все повеселели, улыбаются, смотрят по сторонам… И вот с того дня…

— Да, с того дня, — сказал муж. — Вскоре и я приехал. Самая горячая пора началась: одни мастерские строим — в других уже идет работа. Черт знает, сколько энергии у нас было, как будто у каждого в три раза силы прибавилось! А кругом уже и друзья и помощники — добрый слух идет быстро…

— Ты про охотника расскажи, — напомнила жена.

— А! — Витачек засмеялся. — Я же говорю, что слух прошел быстро. Только мы пустили первую мастерскую, приходит к нам старый киргиз. «Вот, говорит, ружье. Совсем хорошее ружье! Мой отец ходил с ним на охоту, И дед мой тоже с ним на охоту ходил, даже барса убил. Ну такое замечательное ружье!.. Совсем новое. И вот — поломалось, какая беда! Люди говорят, вы добрые мастера. Если это правда, вы, наверное, исправите мое ружье». — Витачек почесал подбородок. — Ну, отремонтировали мы его ружьишко, а оно уже совсем рассыпалось, надо сказать… Приходит наш охотник через несколько дней и тащит убитого горного козла. «Это, говорит, вам подарок… Видите, какое хорошее ружье?»

Тут мой хозяин распахнул окошко и высунул свою седую голову под дождевые капли.

— Вы посмотрите, посмотрите туда… — засуетилась Мария Терентьевна. Видно, ей очень хотелось, чтобы я увидела то, что показывает муж. — Не бойтесь, дождь уже не такой сильный…

Я высунула голову под проливной дождь, и хозяин показал мне рога дикого козла, торчащие над входом в дом.

— Неужели тот самый? — удивилась я.

— Конечно. Время идет быстро, — сказал Витачек. — Как будто все было вчера. — Он засмеялся. — Как будто вчера мы с Марией Терентьевной познакомились…

— А где это случилось?

Супруги переглянулись.

— Она пришла на наш первый митинг, — Витачек покосился на жену. — Начала выступать и вдруг…

— Иржи! — сказала Мария Терентьевна строго.

— Господи, Манечка, ведь это со всяким может случиться! И мне даже понравилось: такая славная девушка — и вдруг…

— Ир-жи! — еще строже сказала Мария Терентьевна.

— Молчу, молчу… В общем, после митинга я проводил ее домой. И с той поры — видите? — провожаю домой уже тридцать пять лет…

— Налить тебе чаю? — спросила Мария Терентьевна сердито.

— Да, время идет быстро, — задумчиво проговорил Витачек. — А мне кажется, что мы совсем не изменились! Как помню я тот день, когда в Киргизию приехал Юлиус Фучик…

Он замолчал, и я молчала тоже.

И показалось мне, что встал в этой тихой комнате Фучик, веселый и счастливый, в летней красноармейской форме, которую он получил в подарок как почетный всадник Киргизского полка; и прошел Фучик снова по гудящему от ветра Рыбачьему, и по берегу Иссык-Куля, и по тропе среди красных, пылающих утесов…

— Вы видели Густу? — спросила Мария Терентьевна.

Разве могла я не видеть в Праге Густу…

Она жила в том же доме, где когда-то они жили с Юлиусом. Мы сидели с ней рядом, близко; я видела ее лицо, слегка усталое, поблекшее, как нежный цветок, и эти блестящие, горячие глаза — глаза человека, который ничего не забыл…

Мы сидели с Густой рядом; она показывала мне страницы, исписанные ровным мелким изящным почерком, почти без помарок, и медленно перекладывала их одну за другой. Страницы были тонкими, буквы написаны слабо, почти без нажима карандаша. Но столько в этих страницах было силы и правды, столько несгибаемой страстной любви к людям, что не существовало на свете огня, который мог их сжечь, сердца, которое могло бы их позабыть.