— Ох, — сказала девушка. — Как я волнуюсь, если бы ты только знал.

Тетя Маша вся подалась вперед и, кажется, перестала дышать; она даже стала на цыпочки, чтобы он ее скорее заметил. И пианист наконец ее заметил.

— А… — сказал он удивленно. — Вы еще все тут, оказывается! А я думал, вы уже на пенсии… — Он слегка пожал плечами.

— Господи, какой взрослый стал! Семь годиков было, когда пришел первый раз в шубке своей беленькой… — Тетя Маша перевела дыхание.

— Идем наверх, — сказал пианист, не глядя на нее, и взял девушку за плечо. — Можно войти в класс во время урока, это ничего. Он меня хорошо знает. И все устроится, вот увидишь.

— Как сейчас помню, в шубке беленькой… — повторила тетя Маша беззвучно и счастливо и опустилась на стул.

Пианист, не оборачиваясь, уже шел к лестнице.

Девушка на секунду задержалась, я увидела ее лицо, встревоженное, недоумевающее…

Потом она отвернулась. И я тоже отошла от вешалки.

На тетю Машу я старалась не смотреть. Не могла посмотреть на нее, и все тут.

На площадке девушка остановилась.

— Я пойду одна, — сказала она. — Уйди, пожалуйста.

— Ты что? — Пианист удивленно взглянул на нее.

— Пожалуйста, уйди. Я одна пойду.

— Да что это тебе в голову взбрело? Не понимаю…

— Послушай… — Подбородок у девушки побелел. — Ты никогда ничего не хотел понять, если чувствовал, что тебе это помешает. Господи, у меня все в душе перевернулось…

— Что за глупости ты мелешь?! — Пианист взял ее за руку. — Пошли, потом разберемся.

— Никуда я с тобой не пойду, — с силой сказала девушка и отняла руку. — И не надо мне твоей помощи. Не надо! Пойми, наконец.

— Истеричка, — сказал пианист тихо. — Еще пожалеешь.

Он повернулся, побежал вниз по лестнице и рывком схватил свое замшевое пальто, по-прежнему лежавшее на барьере. Я услыхала, как громко хлопнула дверь.

Когда я спустилась вниз, тетя Маша сидела там, где сидела раньше, и все так же вязала носок. Лицо ее было спокойным; такие каменно-спокойные лица можно увидеть у русских женщин в трудный час.

Стоя у окна, я смотрела в пустынный переулок. Прошло минут десять, и со второго этажа в вестибюль спустилась девушка. Тетя Маша подала ей пальто.

— Володя очень торопился… — сказала девушка, не смотря тете Маше в глаза. — Он просил вам передать, что завтра уезжает на гастроли. Когда он вернется, он обязательно зайдет в школу.

— Спасибо, дочка, — сказала тетя Маша тихо.

Она вдруг осторожно подняла руку и прижала ее к левому боку. Что-то в ее лице неуловимо изменилось, и я поняла, что ее опять схватило. В третий раз, и крепко. Так крепко, что щеки у нее стали серыми.

— Он обязательно зайдет, — повторила девушка.

— Конечно, — сказала тетя Маша еще тише. — Как будет время, так и зайдет.

Наверху распахнулись двери.

И тотчас же коридор наполнился раскатистым шумом, говором, стуком быстрых шагов и тем удивительным молодым ветром, какой бывает только в школе во время перемены да еще, может быть, в весеннем лесу.

Мы выехали на рассвете.

Солнце еще не поднялось из-за гор, но дымящееся его тепло уже разлилось повсюду. Высвеченные зарей вершины гор, то в надвинутых башлыках снегов, то царственно нагие, сияли на утреннем небе. Оно было чистым, как лицо ребенка, это горное небо в пустынный и волшебный час. Лишь на самом краю, зацепившись за выступ, висело крутое белое облачко. Видавшая виды «Победа» мчала нас к каменистым грядам, обозначающим начало горной дороги.

Но едва мы начали подниматься к ущелью, как вокруг нас что-то неуловимо изменилось.

Повеял игольчатый холодок, в стекло ударил ветер. Оторвавшись от уступа, облачко летело вперед, обступаемое клубами туч. С орудийной силой грянул громовой раскат. Первые капли дождя, тяжелые, как градины, застучали по машине.

Вначале капли ударяли нехотя, словно примеривались, потом застучали все чаще, и, наконец, плотная водяная стена обрушилась с неба. Стеклоочиститель, натужно скрипя, пытался управиться с нею, но напрасно: потоки дождя окружали машину со всех сторон, делая дорогу едва различимой.

Я поглядела на водителя. Лицо его оставалось бесстрастным. В надвинутой на лоб кепке, загорелый, скуластый, он сидел, наклонившись вперед, положив на руль тяжелые руки. И старенькая «Победа», виляя на лысых своих покрышках, терпеливо и храбро лезла все вверх и вверх по крутой скользкой дороге.

Лоснящиеся от воды утесы подступали то справа, то слева; где-то внизу, в ущелье, ревела невидимая река. Сколько времени мы ехали так под дождем, прижимаясь к скалам, слыша, как на крутых поворотах сыплется в пропасть галька? Мне казалось, вечность…

И вдруг, точно по волшебству, в глаза ударила ослепительная синева.

Тучи, дымясь, уносились на восток. Глянуло солнце, утихающий дождь раскинулся, как роскошный занавес.

За поворотом показался розовый домик, прижавшийся к скале. Водитель наш снял кепку и вытер лоб.

— Вот он, хитрый домик… — сказал водитель, мотнув подбородком вперед. — Его все шоферы знают. Никак этот домик не объедешь…

Спустя несколько минут «Победа» уже шелестела колесами по усыпанной гравием площадке и остановилась рядом с тремя мокрыми грузовиками. Мы вышли.

Пока водитель осматривал машину, я пошла по тропе. Над крыльцом домика висела заржавевшая от дождей вывеска: «Чайная». Высокая горная сосна стояла рядом недвижимо, как колонна. К сосне был прибит умывальник. Тот, кто хотя бы однажды умылся в горах ледяной водой, взятой из ручья, знает, какое это блаженство. Она смывает все: пыль, усталость, годы…

Умывшись, я вошла в домик. Три столика в чайной были заняты.

У дверей сидел пожилой, коротко стриженный человек с седыми усами и ел гуляш. Дальше я увидела за столиком высоченного верзилу в синем мокром комбинезоне, перед ним стояла бутылка фруктовой воды и открытая банка со шпротами. Возле окна сидел курносый молодой парень в кожаной куртке и читал потрепанный «Огонек». Перед ним на столе ничего не было.

Четвертый столик был пуст. Я села.

— Люба! — крикнул верзила недовольно. — Долго я дожидаться буду?

Из двери за стойкой вышла девушка в голубом сатиновом платье и красных босоножках. Поверх платья белел чистый, но не по размеру большой фартук с кармашками. Глаза у девушки были голубые, из-под косынки выбивалась аккуратно подстриженная белокурая челочка. Девушка прошла мимо стола, где сидел верзила, как мимо пустого места, и остановилась возле меня.

— Что будете кушать? — спросила она, глядя поверх моей головы.

— Люба! — сказал верзила, но уже поскромней. — Полчаса дожидаюсь. Ты же мне весь график ломаешь.

— Есть гуляш, — сказала мне Люба. — Есть куры с картошкой.

— Вот сейчас жалобную книгу стребую, — проговорил верзила без всякой уверенности в голосе, выложил всю коробку шпрот в глубокую тарелку и стал есть.

— Чай будете пить? — спросила меня Люба, не оборачиваясь.

Парень у окна продолжал читать «Огонек». Я заметила, что он сосредоточенно читал самые нижние строчки, где был адрес типографии и номера телефонов.

Приняв заказ, Люба отошла от меня. На мочке ее маленького, нежно вылепленного уха темнела родинка.

— Два часа на дожде под машиной лежал, сцепление забарахлило, — сказал верзила, ни к кому не обращаясь. — Промок, как дьявол, всего трясет…

— Ничего, высохнешь, — заметила Люба, проходя мимо него. — Сказала не подам, значит, не подам. Водителям не положено.

— Как же вы план без подачи выполните? — Верзила саркастически усмехнулся.

— Ты про наш план не заботься, — сказала Люба строго. — Нашел себе заботу. Сколько вас, таких заботливых, в кювете у дороги валяется… — Люба подошла к столику возле окна, где сидел парень, читающий «Огонек». — С вас сорок четыре копейки, — сказала она, и маленькое ее ухо стало пунцовым.