Петя молчал. Уже взмахнул флажком дежурный, и паровоз ответил ему длинным, протяжным свистком, и покатились, застучали вагоны… А Петя все не мог раскрыть рта, будто онемел. Марья Егоровна тоже молчала; она сидела, покойно положив на колени маленькие белые руки. Лицо ее было задумчивым.
— Вот и поехали! — сказала она негромко. — Скоро дома буду…
— Вы в Крутом Яре живете? — наконец спросил Петя сиплым голосом.
Марья Егоровна кивнула головой. Она плотней натянула черный форменный берет на свою кругленькую, аккуратно причесанную голову.
Стало темнеть. Солнце садилось прямо в облака, и они наливались тяжелым пышным пурпуром. Подул неспокойный, порывистый ветер. Закат предвещал дурную погоду.
— Дождь будет… — неуверенно сказал Петя.
И опять Марья Егоровна ничего не ответила, а только кивнула головой. Так и ехали они рядом в нагревшейся за день, пахнувшей краской кабине, ничего не говоря друг другу и смотря на дорогу.
Наступил вечер, но звезд не было, все небо затянуло облаками. На западе еще виднелась узкая тревожно-красная полоска. В темноте Петя смутно видел лицо Марьи Егоровны, маленький нос, решительный подбородок… Ему показалось, что глаза ее глядят грустно.
— Вот как бывает на свете! — вдруг сказала она и вздохнула. — Еду домой и не знаю — радоваться ли, печалиться? В первый раз со мной такое…
Петя молчал, но она, видно, и не ждала ответа.
— Сколько времени дома не была! — проговорила она задумчиво. — Ребята писали каждый день, а от мужа всего пять писем пришло. Да разве то письма? «Жив-здоров, дети учатся хорошо». Вот тебе и все.
— Поссорились? — робко спросил Петя.
Женщина покачала головой. Она нерешительно поглядела на Петю, видимо колеблясь, говорить ли с ним на такую тему, и наконец сказала застенчиво:
— Восемнадцать лет вместе прожили. Друг дружку с работы встречали, домой шли — за руки держались как дети. Казалось, сердце с сердцем срослось — такая дружба, такое согласие. И вот видите, как получилось…
— Что ж такое случилось?
— Да ничего не случилось! — неохотно ответила женщина. — Одно самолюбие. Точит его, как червяк. Источило до того, что, верите, щеки запали, нос торчит, как гвоздь… А все упорствует! Гордыня мужиковская, бес ее возьми…
— Гордыня? — переспросил Петя.
— А что ж другое? — словно решившись, сказала Марья Егоровна сердито. — Что ж другое? Совестно рассказывать незнакомому человеку, но, знаете, душа слова просит… — Она помолчала. — Началось с того самого часа, как я стала зарабатывать больше, чем он, — проговорила она с сердцем. — Можете себе представить! Работали вместе — он смазчиком в депо, а я проводником. И все шло хорошо, все ладно. А потом мне повышение вышло. Поначалу он обрадовался. «Вот, говорит, Маня, процветание тебе в жизни образовалось, звезда твоя вверх взошла». Красиво он умеет сказать! — вздохнула она. — В юности, когда за мной ухаживал, стихами говорил, хотите — верьте, хотите — нет…
Она покачала головой.
— «Звезда твоей жизни вверх взошла…» — медленно повторила она. — А как принесла я домой первую получку, про звезду разговора уже нету. Сидит, правой ногой вертит и все усмехается. «Ну, что же, говорит, теперь в депо так и будут спрашивать: «Это какой Гришин? Марьи Егоровны муж?» Ну, я промолчала сперва, думала — образуется. А дальше — больше. Домой приходит насупленный, губы, как топоры. Слова простого не скажет, все с усмешкой, все с издевкой. А как благодарность и премию я получила, — можете представить? — решила скрыть от него, вот до чего дело дошло! Иду домой да все думаю: что ж это за чепуха такая в жизни нашей случилась? Словно жизнь эту моль с одного бока проела… Ну, пришла домой, а ему, оказывается, в депо уже товарищи все рассказали, поздравили его. Пришел, меня поздравил, а глаза прячет. «Садись обедать, говорю, мамаша вареники с вишнями сделала». А с нами мать его живет. И вдруг он говорит: «Спасибо, я уже в столовой покушал». — «То есть как это — в столовой?» — «Вполне обыкновенно, — говорит, — борщ флотский, биточки с макаронами. И вообще я решил теперь в столовой обедать. Человек я маленький, премии не получаю, надо по своим заработкам жить, а не вареники с вишнями кушать…» Тут мамаша посмотрела на него этак зорко, аж глаза сверкнули. И говорит: «Балабочешь, как индюк, — уши вянут! Чем жену попрекать, лучше бы сам награду заслужил. А то, говорит, двадцать лет под вагонами лазишь, дальше колес свету не видишь…» И тут он как взовьется, как стукнет по столу кулаком! «Пропади, говорит, все пропадом, ну вас к лешему! Раз вы такие умные, так нечего мне с вами, дураку, делать. Живите одни, как хотите…»
— И ушел? — ахнул Петя.
— И ушел, — печально сказала Марья Егоровна. — Сутки его дома не было. Потом вернулся выпивши. Сильно выпивши, никогда его таким не видала. И с порога кричит: «Марья, сапоги с меня сними! Спать хочу…»
— Ну, а вы что?
— Что ж, сняла. Лицо красное, винищем от него несет… А мне жалко его. Гляжу на него, а сама думаю: нет, видно, и я в чем-то виновата перед ним! Ну, сняла с него куртку, уложила в постель, по голове погладила… «Спи, говорю, горе мое». Утром встал, глаза прячет, стесняется. Слова не сказал, ушел. А тут пришла бумага — ехать мне в область на курсы. Вечером пришел трезвый. Я спрашиваю: «Какой твой совет будет, ехать или нет?» — «Живи, говорит, по своему разуму, я тебе давно не советчик». Всплакнула я от обиды, потом собралась да уехала…
— Ну, а как он без вас жил? — спросил Петя. Марья Егоровна махнула рукой.
— Мамаша писала — домой приходил рано, но все невеселый, все сумной. И вот теперь еду домой и что меня ждет, не знаю! — горько сказала она. — Назначение получила — дежурным по станции в Крутой Яр. Тут бы только радоваться, а меня тревога томит. Ведь муж родной, детям отец, — проговорила она дрогнувшим голосом. — Неужели жизнь не наладим?
Наступило молчание. Марья Егоровна сидела пригорюнившись, глядя перед собой. Ночь была темной, тяжелые облака стояли недвижно и низко. Теплый, мягкий воздух веял в окно кабины.
Пете показалось, что Марья Егоровна задремала. «Нет, спать мне еще рано, — решил он. — Подожду Пятихатку». Он на секунду закрыл глаза, а когда снова открыл их, состав стоял на какой-то станции, и Марья Егоровна осторожно вытаскивала из кабины свой чемодан.
— Что, Пятихатка? — спросил Петя, вскакивая.
— Проспали вы, молодой человек, Пятихатку, — сказала Марья Егоровна озабоченно. — Уже Крутой Яр, выходить мне…
Петя выскочил из кабины, словно его выдуло оттуда ветром, и подхватил чемодан Марьи Егоровны.
— Я вам помогу, — сказал он сконфуженно. Ему было совестно, что он уснул. — Вы слезайте, я снесу ваши вещи…
На пустынной платформе ярко горел фонарь. Дежурный в красной фуражке не торопясь, вразвалку подошел к составу, но при виде Марьи Егоровны заулыбался и приосанился.
— С прибытием! — галантно сказал он и приложил руку в фуражке. — Вернулись, так сказать, в родные края, Марья Егоровна…
— Приехала, — коротко сказала Марья Егоровна и взглянула на Петю. — Ну, прощай, сынок! — сказала она и подала Пете мягкую руку. — Спасибо тебе…
Петя смотрел на ее невеселое лицо, на чуть припухшие, усталые глаза, и ему хотелось найти какие-то простые, хорошие слова, подбодрить ее и утешить… Но трудно, трудно в юности найти такие слова и, главное, решиться произнести их! И Петя лишь молча тряхнул руку Марьи Егоровны и зашагал назад, к составу.
Грибов высунулся из кабины.
— Это какая станция? — сонным голосом спросил он.
— Крутой Яр, — коротко ответил Петя.
— Устра-а-иваются люди! — пробормотал Грибов, пожимая плечами. — И она тоже хороша! Волосы седые, а сама к молодому парню липнет. Стыда у этих баб нет, честное слово!
Петя полез в свой грузовик и свирепо, с силой хлопнул дверцей.
Ярость, обида, негодование душили его. Он ненавидел Грибова в эту минуту, ненавидел его хриплый голос, измятую шапку, тяжелое дыхание. Даже потертый воротник на грибовском пальто вызывал в нем злость. Пете не терпелось поскорее добраться до места назначения и расстаться наконец с этим человеком, в котором все было ему чуждо, неприятно, все возмущало его. Расстаться и поскорее о нем забыть, словно и не было на земле Грибова с его серым, небритым, угрюмым лицом и запухшими глазами, которые то с тусклым равнодушием, то с неожиданной злобной подозрительностью глядят на белый свет.