Клавдия Леонидовна опустила глаза и слегка покраснела. Она обожала редакционную библиотеку, гордилась ее образцовым порядком, чопорным уютом, который царил здесь благодаря ее стараниям.

С силой хлопнула дверь, и в библиотеку вошел Савич, сотрудник сельскохозяйственного отдела. Это был добродушный и шумный человек, в изрядно помятом пиджаке и брюках, вздувшихся на коленях пузырями. Его густые кудрявые волосы, как всегда, были взъерошены, во рту торчала папироса. Пахло от него пивом и раками, — очевидно, Савич только что побывал в баре напротив редакции.

Савич вечно был в разъездах, причем для своих командировок обычно выбирал отдаленные, труднодостигаемые районы. Возвращался он переполненный впечатлениями, темами, наблюдениями, рассказами, втискивал их в коротенькую корреспонденцию и снова улетал куда-нибудь на Южный Сахалин или в степи Казахстана. В Москве у него была жена, тихая блондиночка с безмятежными голубыми глазами, и трое ребят, таких же кудрявых, веселых и шумных, как он. Говоря о жене и детях, он называл их: «мои ближайшие родственники».

— Привет труженикам пера! — закричал Савич еще с порога. — Как живете, братцы?

— Здравствуйте, Николай Степанович! — с достоинством сказала Клавдия Леонидовна и отодвинула стул. — Давно ли приехали?

— Три часа назад! — Савич взгромоздился на затрещавшую под ним ручку кожаного кресла и весьма непочтительно потрепал Назарова по розовой, холеной лысине. — Здорово, старик! — сказал он, подмигнув. — Ну, как было в Англии? Увидели наконец англичане, после твоего приезда, что такое настоящий советский лорд?

Большое, грузное тело Назарова заколыхалось от добродушного смеха.

— Нет, Николай, ты просто невозможен… — прогудел он, как шмель, своим бархатным басом.

— Прилетел я, братцы, сейчас прямо с целины! — сообщил Савич, болтая ногами и осыпая гранки, лежащие перед Клавдией Леонидовной, папиросным пеплом. — Интереснейшее место на планете!

— Вы после каждой поездки говорите, что были в самом интересном месте, — снисходительно заметила Клавдия Леонидовна, отодвигая от Савича гранки. Она хорошо к нему относилась, и Савич этим беззастенчиво пользовался.

— Нет, вы только послушайте! — сказал Савич с жаром и перевернул бокальчик с аккуратно отточенными карандашами. — Вы послушайте, что там происходит…

И он принялся рассказывать.

Назаров, усевшись удобней, внимательно слушал его. Клавдия Леонидовна замерла у стола.

Никто не знал, как любила она эти вечерние беседы! За всю свою жизнь она не ездила никуда далее редакционного дома отдыха в Фирсановке. Но почти каждый вечер в маленькую редакционную библиотеку забегал, вернувшись из командировки, кто-нибудь из сотрудников, и заведующая бюро проверки, затаив дыхание, слушала рассказы о поездках, о встречах с людьми, о незнакомых городах, краях и странах. Потом из этих рассказов получались очерки или корреспонденции, и Клавдия Леонидовна, надев очки, читала гранки, изредка строго произнося:

— Вот об этом он мне рассказывал значительно интересней!

Савич уже не впервые ездил на целинные земли и всякий раз рассказывал Клавдии Леонидовне о своих поездках. Она знала в том районе все совхозы, все села, всех людей. И сейчас, слушая Савича, она изредка прерывала его и спрашивала взволнованно:

— Ну, а в райкоме что вам сказали?

— Сейчас я все расскажу подробно… — Савич сбросил пепел прямо в коробочку с канцелярскими скрепками. — Прихожу я к секретарю райкома…

В это время в библиотеку, переваливаясь на ревматических ногах, вошла старенькая курьерша и молча положила на стол свежие, влажные гранки. Клавдия Леонидовна посмотрела на них затуманенными глазами, но тут же ее лицо приобрело свойственное ему выражение холодного достоинства.

— Прошу вас перейти в другую комнату, — сказала она официальным тоном и придвинула к себе гранки.

Не успела она проверить три заметки, как принесли статью о конференции лейбористов, которая шла вместо статьи об Индонезии. Потом выяснилось, что обзор читательских писем сняли, а на его место поставили две колонки «Об уборке картофеля». Отдел литературы и искусства срочно сдал рецензию на новый фильм. Словно в наказанье за минуты тишины материалы шли потоком, и Клавдия Леонидовна, прямая и строгая, проверяла, ставила на полях «птички», звонила по телефону, вносила исправления…

Пришел пухлый и томный Шмелев, дежурный отдела информации, и стал торопить с проверкой материалов для первой полосы. Клавдия Леонидовна сухо попросила его не мешать работать и, не удержавшись, намекнула, что она только что проверяла его заметку о пуске нового гидрогенератора, где вместо «ротор» было написано «мотор». Шмелев обиделся и сказал что-то резкое, а она невесть почему тоже разгорячилась и даже почувствовала, как неприятно сжалось и кольнуло сердце. Она посидела секунду, закрыв глаза. Потом надела очки и снова взялась за работу. Это была заметка о научной конференции.

— Я иду к себе в отдел, — высокомерно сказал Шмелев. — Пришлите, пожалуйста, гранки ко мне наверх.

Покончив с научной конференцией, Клавдия Леонидовна отправила заметку Шмелеву с курьером. Пожалуй, на сегодня — все. Она посмотрела на часы. Вероятно, редактор сейчас читает материалы последней полосы. Скоро конец. Клавдия Леонидовна глубоко вздохнула, — сегодня был трудный день.

В комнату вошел Павел Демьянович Сорокин, высокий человек с торчащей бородкой, всегда немного восторженный, говорящий громким, юношески звучным голосом. У Павла Демьяновича была особая специальность: он «вычитывал» готовые, подписанные к печати газетные полосы. Так же, как и Клавдия Леонидовна, он обладал феноменальной памятью и редким умением вылавливать неточности или опечатки. В отличие от Клавдии Леонидовны, с ледяным спокойствием сообщавшей о самой ужасной ошибке, он, мог поднять на ноги всю редакцию из-за какого-нибудь пустяка — к примеру, из-за того, что в названии журнала «Техника — молодежи» пропущено тире.

— Это чудовищно! — кричал он, волнуясь. — Надо немедленно остановить машины в типографии!

Сорокин и Клавдия Леонидовна относились друг к другу ревниво, но с взаимным уважением. В тихие минуты они любили посидеть в библиотеке, оживленно вспоминая, когда и при каких обстоятельствах каждый из них обнаружил особо примечательную ошибку. Клавдия Леонидовна очень ценила эти беседы.

Благожелательно улыбаясь, она предложила Сорокину кресло, но тут позвонил телефон и из секретариата сказали, что последняя полоса пошла к редактору на подпись. Сорокин, крутя бородку, помчался к себе «вычитывать» полосу. Клавдия Леонидовна встала из-за стола, пригладила волосы и стала неторопливо прикалывать шляпку.

Как ни старалась она бесшумно открыть дверь своей комнаты, тетя Липа, жившая вместе с нею, проснулась и зажгла свет.

— Может, вскипятить тебе чаю, Капочка? — встревоженно сказала она, называя Клавдию Леонидовну так, как называли ее, когда та была девочкой.

— Ах, пожалуйста, лежите! — сказала Клавдия Леонидовна недовольно. — Я все могу сделать сама.

Она разделась, надела длинный голубой халат с оборочками и села за стол. Из всех углов комнаты неслось тиканье: тетя Липа обожала часы, бережно хранила старые, привезенные еще из дому, и когда видела в магазине будильник новой формы или цвета, не могла удержаться, чтобы его не купить. Деньги на эту покупку она специально откладывала из своей пенсии. Круглые и овальные, большие и маленькие будильники различных цветов стояли на столе, на этажерке, на облупившемся, еще бабушкином комоде и даже на платяном шкафу. Один, самый старый, уже давно оживал только в лежачем положении. Потом он совсем остановился, но тетя Липа выяснила, что если его класть на мягкую подстилку в горшочек, будильник снова начинает идти. Так он и жил на дне горшочка из-под сметаны и потихоньку там тикал, показывая невесть какое время, потому что в горшочек заглядывали только однажды в день, когда будильник заводили.

У тети Липы была способность тревожиться по любому поводу. Разговор она начинала обычно с одной и той же фразы: «Я все беспокоюсь…»