Манихейство пришло в Рим с Востока. Его основателем считается легендарный Мани, живший в III в. и ведший свое происхождение из Индии, который проповедовал в Средной Азии и Персии. Резко выраженный дуализм персидской религии оказал на него заметное влияние. Мани учил о борьбе в мире двух начал — добра и зла. Бог, считал он, есть добро, он все собой наполняет, пребывая в человеческих душах. Однако царство бога, которое есть царство духа и света, не единственно существующее. Ему противостоит злой мир, подвластный антиподу бога — дьяволу, владыке тьмы. Злое начало произвело плоть человека. Ее оковами зло умерщвляет доброе начало, и необходимо одолеть плоть, чтобы тем самым освободиться от зла. В великой битве добра и зла, света и тьмы человек должен сделать свой выбор. Земная жизнь дана человеку для подвигов борьбы между духом и телом, для окончательной победы добра над злом. Манихеи считали, что, когда власть тьмы достигла своих крайних пределов, бог света явился в мир и назвался Христом, однако он не был человеком и принял лишь призрачное тело. Дух тьмы в своей ненависти сделал так, что это призрачное тело, над которым он не имел власти, было распято, но на самом деле мнимая смерть была торжеством светлого духа и символом освобождения всех душ из-под власти дьявола.
Мани проповедовал суровый аскетизм, отказ от всех радостей земной жизни. После смерти, учил он, душа праведника, прошедшая очищение водой и огнем, пребывает в царстве света и наслаждается вечной жизнью. Души же, погрязшие в плотской жизни, должны будут переживать круговорот превращений, переселяясь в другие тела, пока не ощутят потребность совершенствоваться. После окончательной победы духа света над духом тьмы все души соединятся в царстве добра. Материя останется косной и мертвой, однако зло все же будет пребывать в ней, создавая потенциальную угрозу благу. Майи был казнен, но его учение с удивительной быстротой захватило страны Средиземноморья, распространилось в Римской империи. Культ Мани сливался подчас с культом персидского бога Митры, с культом Христа, однако неизменным оставался его бескомпромиссный дуализм, который питал многие еретические течения в христианстве не только в III–VI вв., но и на протяжении всего средневековья, побуждая их сторонников грезить о царстве света, справедливости и равенства.
Манихейство оставило неизгладимый след и в учении Августина, так никогда и не сумевшего до конца преодолеть эту остро прочувствованную дихотомию добра и зла как двух великих космических начал и двух ведущих сил в человеческом существовании. Однако Августин постепенно разочаровался в манихействе, как некогда разуверился в языческой философии. Последней каплей для него была встреча с манихейским епископом Фаустом, к которому он обратился, надеясь обрести наконец истину, а на самом деле обрел убежденность в суеверии и невежестве адептов Мани. Августина разочаровало то, что Фауст, не кривя душой, признался, что он принял мнения своих духовных наставников на веру, не подвергая сомнению истинность манихейского учения и не обращаясь за подкреплением к разуму и мирским наукам. Августин счел это невежеством. Но ведь через несколько лет, став христианином, он будет призывать к тому же самому, к превосходству веры над разумом. Разница будет состоять лишь в том, что вера будет не манихейская, а христианская. Августин отверг то, что затем сам использует, и надо сказать, это вообще очень типично для него и проявится в отношении и к платоникам, и к донатистам, и к мирскому знанию.
Отвернувшись от манихейства, Августин снова обратился к философии, надеясь таким образом закалить свой ум и душу и преодолеть мучившие его противоречия. Платон помог ему преодолеть «материальные» представления о боге, мышление Августина стало более метафизическим и «духовным». В платоновском боге, мировом демиурге и управителе, он находил аналогии с христианским Логосом. Но этот бог был слишком велик, слишком далек от страданий гонимых и ничтожных, чтобы полностью удовлетворить человека, ищущего ответы не только на «мировые вопросы», но и на искания человеческой души, забитой и страждущей, жаждущей узнать, как правильно жить в этом грешном и жестоком мире и как помочь людям обрести надежду на спасение.
Под влиянием миланского епископа Амвросия Августин начал склоняться к христианству. Тут стоит вспомнить, что еще в ранней юности, ознакомившись с Библией, он с высокомерием юноши и ритора осудил ее за темноту суждений и косноязычие. Он счел, что истина не может быть преподана столь некрасиво. На рубеже его тридцатилетия Священное писание произвело на него совсем другое впечатление. Необработанность и безыскусность писания усилили его восприятие Августином как высшей истины, еще более выигрывающей от простоты изложения. Проповеди Амвросия и пример его жизни укрепили Августина в решении обратиться в христианство, однако тело его еще сопротивлялось. Последние возмущения плоти, «глупейшие глупости, тщеславнейшее тщеславие», старые друзья еще удерживали его. «Они цеплялись за мой телесный плащ, — вспоминал он, — и нашептывали: «Ты хочешь нас покинуть? Еще минута, и тебя не будет с нами! Еще минута, и то, и се будет воспрещено тебе навсегда!..» Этого было достаточно, чтобы удержать меня, и я чувствовал, что не в состоянии сделать и шага, когда старые привычки говорили, мне: «Можешь ли ты прожить без нас?»
.Чтобы окончательно подготовиться к крещению, Августин удалился в Кассисиак — имение своего друга. Однако напрасно бы мы стали думать, что он вел там уединенную, чисто созерцательную жизнь. Он окружен здесь своим семейством и учениками, с которыми продолжает заниматься риторикой и философией. Цицерон и здесь остается его спутником. Августин занят делами по управлению имением, однако подспудно в нем идет огромная душевная работа. Он пишет несколько философских диалогов — «Против академиков», «О блаженной жизни» и др.
При чтении их возникает вопрос: действительно ли в тот момент столь остро стояла проблема борьбы против последователей Платона? Несомненно, в IV в. неоплатонизм все еще соперничал с христианством, но это была уже неравная схватка. И дело не только в том, что после поражения Юлиана Отступника язычество было отринуто государством и обречено на умирание. Языческая философия все более замыкалась в себе, становилась непонятной даже многим образованным людям, сознательно усиливая свой элитарный характер, сливаясь с теургическим действом, облекая знание в покров эзотерической таинственности.
Философы, как, например, Ямвлих, приобретали репутацию магов и чудотворцев. С другой стороны, неоплатонизм все больше тяготел к логико-диалектическим конструкциям, теологизирующей логике (обе тенденции сольются в творчестве последнего главы Афинской школы Прокла Диадоха). Философское мудрствование неоплатоников не увлекало, как мы уже говорили, даже языческие массы, ряды которых редели, более того, они не всегда интересовали даже представителей языческой элиты, как это, например, было в случае с блестящим ритором Ливанием. Деятельность неоплатоников была замкнута в узком кругу, из которого они не могли и не хотели выйти. Августин это прекрасно понимал. Он написал свои сочинения перед крещением, быть может, не столько против реальных идейных противников, сколько для увещевания самого себя, для того, чтобы однозначно разрешить изнурявшую его внутреннюю борьбу.
Философия, и в частности платоновское учение, выступавшее как олицетворение мудрости вообще, некогда была для Августина самой верной и самой приятной пристанью, но теперь она перестала быть таковой
. Теперь все размышления вели его к христианству, убеждая, что не поиски истины (столь важные для языческой философии), но сама истина (язычникам, по убеждению христиан, недоступная) делает человека счастливым обладателем подлинного блаженства. Августин не оспаривал и не критиковал выходившие из моды философские положения, но отрицал философию во имя веры. Он вольно или невольно убивал в себе философа, и в этом мучительном процессе рождался теолог и будущий выдающийся практик христианской церкви. Наконец, руководимый верой и поддерживаемый «высшим» милосердием Августин вместе с другом Алипием и сыном Адеодатом принял крещение 25 апреля 387 г. Однако, как показала вся его дальнейшая жизнь, он, став христианином, не совсем перестал быть философом и ритором. Не смог он до конца отрешиться от своего прошлого и тогда, когда был избран епископом Гиппона.