Ко всем сословиям была обращена пропаганда якобы наступившего, наконец, благодаря усилиям и заслугам Августа «золотого века»: кончились войны, настал мир, каждый может спокойно заниматься своим делом, земля снова дает обильный урожай, вознаграждая труд земледельца, все наслаждаются счастьем и спокойствием. С прославлением «золотого века» тесно была связана кампания по возрождению старых добрых нравов, умеренности, сурового трудолюбия, благочестия, уважения к долгу, цело мудрия. Август ремонтировал старые храмы, демонстративно соблюдал полузабытые древние обряды, восстанавливал старые жреческие коллегии, с исключительной торжественностью справил так называемые секулярные игры, издревле устраивавшиеся раз в столетие в честь богов, подателей изобилия и счастья. Он издал строгие законы о семье, предписывавшие всем вступать в брак и иметь детей, строго каравшие прелюбодеяние, и требовал, чтобы его домочадцы подавали пример строгой простой жизни.

На деле истинное положение вещей было далеко не таким благополучным, как пытались это представить Август и его сторонники. Широкие массы городского плебса продолжали жить в нищете. Многие крестьяне лишились во время гражданских войн и конфискаций своих участков и вынуждены были перейти на положение арендаторов. Жесточайшие меры были приняты для подавления недовольства рабов. Многие рабы, бежавшие во время гражданских войн, были казнены. По изданному в правление Августа закону в случае убийства господина всех рабов, находившихся в его доме, пытали и казнили. Ограничен был отпуск на волю рабов, особенно «неблагонадежных». В провинциях, несмотря на некоторые ограничения произвола наместников, по-прежнему вспыхивали мятежи обремененного поборами и повинностями населения. Особенно опасными для римлян были с трудом подавленные восстания в Паннонии и Далмации и восстание прирейнских германских племен, нанесших сокрушительное поражение римским легионам.

Но все же политика Августа находила положительный отклик среди мелких и средних землевладельцев, считавших, что Август выступает против испорченных нравов нобилитета. В этом духе продолжалось начатое еще Саллюстием обличение богатства и богачей, нажившихся неблаговидными способами за счет притеснения маленьких людей. Тема эта на все лады разрабатывалась философами, поэтами, авторами сборников риторических упражнений. Кое-что здесь заимствовалось из речей популяров конца республики, но без их острой социальной направленности. Обличаемые богачи были уже не реальные представители нобилитета, а некие абстрактные фигуры. Если они конкретизировались, то представали обычно в образе разбогатевшего выскочки-отпущенника, удобной и безопасной мишени насмешек и благородного негодования. Кроме того, если выпады против крупных собственников у популяров сочетались с призывом к плебсу восстать против их власти, то теперь этот мотив начисто отпал. Напротив, испорченность нравов служила одним из оправданий сильной императорской власти: порочные люди не могут сами собой управлять, их должен обуздывать полновластный глава государства. Имущественное неравенство стало трактоваться уже не как социальное, а как моральное зло, против которого борется сам император, ратуя за добрые нравы. Как и в вопросе о суверенитете народа лозунг сохранился, по его социальный и политический смысл нейтрализовался общей направленностью социальной демагогии.

Центральной, объединяющей все остальные элементы официальной идеологии идеей была идея величия и вечности Рима и его провиденциальной миссии, слившейся теперь с миссией самого Августа, — господствовать над всеми народами, принося им счастье и мир. «Непобедимый император» и «вечный Рим», начиная с правления Августа и во все время существования империи, были основой ее официальной системы ценностей. Им воздавался почет, их культ принял в Италии и западных провинциях форму культа гения живых и обожествленных умерших императоров, а на Востоке, издавна привыкшем к царям-богам, — форму культа правящего государя. Для обслуживания императорского культа создавались специальные коллегии, так или иначе включавшие все слои населения, от самых знатных до отпущенников и рабов. С императорами и их женами стали отождествлять различных богов и богинь, именовавшихся теперь Августами и Августами. Уже об Августе рассказывали, что он был сыном Апполона. Постепенно учение об изначально высшей, божественной природе тех, кого боги избрали для того, чтобы возвести на престол и сделать своими наместниками на земле, все более укреплялось. Отправление императорского культа во всех его формах стало пробным камнем лояльности подданных, от которых требовалось уже не только исполнение обрядов, но и искренняя вера. Неверие в вечность и божественность императора и Рима стали трактоваться как государственная измена, «оскорбление величества». Связь императоров с религией подчеркивалась и их титулом («Август» — «возвеличенный божеством») и принимавшимся всеми ими званием великого понтифика, т. е. верховного жреца, главы культа.

Оформившаяся таким образом, в значительной мере по инициативе Августа, официальная идеология во многом предопределила дальнейшее развитие духовной жизни общества. Утверждая вечность установленного Августом строя, осуществившего надежды и чаяния всех сословий, всех жителей римской державы, апеллируя вместе с тем как к незыблемому идеалу к прошлому, к «предкам», она как бы отрицала возможность всякого движения вперед, всякого прогресса, а следовательно, и лишала жизнь истинной цели, ибо единственной целью и долгом становилось служение раз и навсегда застывшему целому, столь совершенному, что ни в каких дальнейших усовершенствованиях оно уже не нуждалось. Кроме того, то место, которое занял теперь императорский культ, придало религии такое значение, какого она ранее в античном мире не имела. Теперь и признание существующего строя, и оппозиция ему так или иначе должны были принимать религиозную форму, а сама религия, чем далее, тем более, становилась центром духовного творчества, начинала возглавлять все сферы его деятельности и определять их направленность.

Однако все это в полной мере сказалось лишь впоследствии. При Августе, в той или иной мере удовлетворявшем интересы значительно более широких кругов, чем это делало сенатское правительство конца республики, официальная идеология имела не только многочисленных искренних сторонников, но и выдающихся глашатаев среди поэтов и писателей, сделавших время его правления «золотым веком» культуры империи.

Литературой в то время занимались все не чуждые образования люди начиная с самого императора. Теперь, писал Гораций в «Искусстве поэзии», все горят желанием сочинять стихи, юноши и старцы диктуют стихи даже на пиру, и знающие, и невежды всюду постоянно слагают стихи. Ближайшие друзья и соратники Августа — Меценат и Азиний Поллион — писали сами и собирали вокруг себя литераторов, поощряли их, выдвигали, одаривали. Август принимал их у себя, читал их сочинения еще до опубликования, давал советы. Особенно он одобрял произведения, наиболее полно отразившие дух времени, историка Тита Ливия[57]и Вергилия, написавшего после «эклог» поэму о земледелии «Георгики» и знаменитый эпос «Энеиду».

Ливий не был глубоким мыслителем и теоретиком, подобно Полибию. Он не отвергал ни легендарного, ни занимательного, даже зная, что оно не очень отвечало истине. По его словам, он хотел в отличие от других историков, сосредоточивавших все внимание на современности, отвлечься от пережитых его поколением бедствий, обратившись к прошлому, тем более что ни одному народу в такой мере, как римскому, не пристало знать свое происхождение, которое он ведет от богов, изначально предназначивших ему власть над миром. Его цель — показать, благодаря каким нравам, образу жизни, искусствам их империя возвысилась настолько, что и сама уже с трудом выносит свое величие. Ни одно государство не было богаче добрыми и святыми примерами, ни в одном так поздно не появились жадность и честолюбие, порождающие смуты. По существу Ливий возвратился к концепции Катона. Из формулы Полибия, принятой Цицероном, объяснявшей возникновение могущества Рима его государственным строем и его нравами, — первая часть выпала, поскольку государственный строй уже обсуждению не подлежал. Философия истории у Ливия сводится к извлекаемой из истории морали. Исчезает и всемирно-исторический подход к прошлому. История — это в первую очередь история Рима, его народа, сената, великих людей, подвигам которых Ливий в отличие от Катона уделял много места. Возродить римские добродетели, считал Ливий, значит упрочить и оправдать господство Рима. Ливий мало рассуждает на страницах своего труда, он иллюстрирует свои мысли вложенными в уста действующих лиц речами. В его творчестве нашел свое наиболее полное и художественное завершение «римский миф», оставшийся в веках именно таким, каким его создал Ливий.