«Здесь топ-топ систер-френд… Каждый утро топ-топ», — прошамкал чистильщик, когда они, обогнув будку рыночного цирюльника, уткнулись в потрескавшуюся витрину пустой лавки. «Стой… Растолкуй по-человечески. Приходит она сюда, что ли?» — «Топ-топ! Топ-топ!» Чистильщик неожиданно ловко для своего возраста подпрыгнул, выхватил из пальцев Баркера купюру и нырнул под большой ковер, висящий поперек прохода. Когда Баркер, чертыхаясь, поднял угол ковра, чистильщика уже нигде не было. «Сперва масоны, потом оборотни, теперь джинны… тьфу. Ну ладно. И то хлеб. Постережем — подождем «сестрицу-подружку», а дождемся — поймаем и пощекочем на предмет, куда это запропастился наш милый «братец-дружок».

Артуру о «сестричке» Красавчик ни словом не обмолвился. К чему? Англичанин ему безусловно нравился, однако симпатия — одно, доверие — совсем другое. В бескорыстие сэра Ходули верилось так же мало, как в существование райских гурий. Для чего-то он, Баркер, Ходуле был надобен. Однако сейчас голову этим Красавчик забивать не желал. В чужом месте полезно иметь хоть одного знакомого, даже если этот знакомый — англичанин с апломбом обнищавшего плантатора и заносчивостью индейского вождя. Опять же, вдруг и вправду подсобит Ходуля пристроить эту востроносенькую мисс (Генри невольно улыбнулся) к себе в комиссариат.

***

Кое-как втиснувшись в неглубокую стенную нишу возле цирюльни, Генри приготовился ждать. Тетрадный листок с карандашной физиономией пропавшего менялы, тот самый, что вчера показывал чистильщику, Генри вчера же и уничтожил — теперь он был ни к чему. Баркер отлично помнил портрет по памяти. Сделанный из укрытия (скорее всего именно отсюда — из этой самой ниши) отвратительным портретистом набросок вряд ли мог считаться шедевром. Встреть Баркер «портретиста» — накостылял бы по шее, так чтобы тот в жизни больше не брался за кисти и карандаш. Бездарей Красавчик не терпел. Но шедевр или нет — другой вопрос. А вот черты лица менялы были прорисованы с тщанием. Совсем еще щенок — едва ли старше Малыша Стиви, вихрастый, с густыми бровями, с упрямым лбом… Масонский портретист не удержался (бездарям, как известно, чужда лаконичность) и дополнил портрет кое-какими деталями. Нарисованный меняла стоял вполоборота и таращился на табличку с надписью. Надпись на рисунке не читалась — мазила обозначил ее одним небрежным штрихом. Зато похожая на ветку жимолости глубокая трещина на косяке двери, а также тень от оконца с резным наличником художнику определенно удались. Баркер тщательно огляделся — вот она, искомая трещина. А вот (Баркер задрал голову к потолку) и резное окошко.

Минуты шли за минутами, складывались в часы. Баркер изрядно утомился и со скуки разглядывал через полуоткрытую дверь внутренности цирюльни. Лысый, пузатый, словно только что проглотивший арбуз, турецкий бей великодушно позволял мальчику-подмастерью удобрять свое пухлое лицо мыльной пеной и что-то выговаривал цирюльнику. Цирюльник же — из себя весь какой-то кривой, сучковатый и ширококостный, как будто вместо скелета в него вставили деревце, — вовсе не подобострастно, а очень даже яростно наскакивал на клиента. Держал он, между прочим, в одной руке острую бритву, а в другой — еще одну острую бритву. С такой увлеченностью мужчины любой национальности могут спорить лишь о двух вещах: о спорте и о политике. Чтобы об этом догадаться, не нужно быть полиглотом. А вот соображай Красавчик по-турецки, разобрал бы, что Арбуз грозится немедленно (вот только закончит бриться) упечь куафюра в кутузку. Куафюр, впрочем, выглядел ничуть не напуганным, а наоборот, хозяином положения. Потому что хозяин положения всегда тот, у кого в руках опасная бритва, как ни крути.

— Вас, националистов, надо пересажать. А лучше на столбах вешать! Вместе с песьим вашим выродком — Мустафой-Кемалем! Кого он из себя мнит? Кого? — не обращая внимания на «пляску с бритвами» сердился Арбуз, не шевеля, однако, головой. — Песий выродок… Мятежник. Хочет он власти — пусть ее… Получит пулю в лоб или петлю на шею. Вот только других к чему за собой тащить? Амбиции у них! Ишь. Газеты еле-еле по слогам разбирать научились, и все уже в политику норовят. Вот здесь аккуратнее выбрей, в прошлый раз целый клок оставил. И у ноздрей постриги — не забудь. Политиканы… Султан им, видишь ли, не угодил. Визирь не устраивает. Законы не те! Были бы умнее, сидели бы — не высовывались.

— Ва-а‑айбе! Вайбе! Позоришь сам себя, папу своего, дедушку своего позоришь, Альпер-бей! Какой ты после таких слов мужчина? Поди и купи себе юбку и корсет… Нет. Я сам сейчас пойду и куплю тебе юбку. И корсет. И панталоны… Голову повыше. Еще немного. Да. Так хорошо. — Цирюльник подскочил к толстяку и принялся соскребать с жирного подбородка щетину, ловко работая обоими лезвиями и стряхивая серую пену в тазик.

Лезвия летали над горлом и лицом толстяка так быстро, что видны были лишь редкие металлические отблески да по оштукатуренной стене метались веселые «зайчики».

— Мустафа-Кемаль-паша всем туркам — отец родной! Атам наш! Вот, клянусь матерью, бабушкой и повитухой, только лишь войдет Атам в Истамбул — все брошу к шайтану, цирюльню на замок и за ним. Куда скажет — туда пойду. С пятнадцатого года, поди, винтовку держать не разучился. Лежит в подвале «маузерочек», весь начищен, смазан, сияет как новенький.

Да и в пулемет ленту заправить смогу. Вот этими руками, — цирюльник вытянул перед собой руки (в одной опасная бритва, в другой — другая опасная бритва) и повторил: — Вот этими руками я сколько гяуров передавил? И передавлю еще больше! Вот чего? Чего они у нас забыли? На улицу выйти — тошнит. Одна шваль кругом. Собаки английские, вонючки французские и русины вшивые. Шуршуршур… шуршуршур, все шуршат на своем гяурском. Каждый день молю Аллаха, чтобы поскорее пришел наш Мустафа-Кемаль. Всех вышвырнем! До единого! Шуршуршур… Шуршуршур! Тьфу!

Лезвия взметнулись вверх… и снова замелькали над щеками клиента.

— Глупый, невежественный ты человек, Або! — Толстяк тяжело вздохнул — по всему, разговор этот происходил не впервые. — Стрижешь, бреешь, так и стриги себе. Вышвырнет он… В политику полез. Ишь. Бородку сделай поровнее. Покороче.

— Все! Не буду! Не хочу тебя брить! Цирюльник Абдурахман сын Мухаремма — турок до мозга костей — не будет мараться о щетину предателя и труса! Ступай от греха подальше, пока я тебя не порешил… И денег твоих мне не надо… — Лезвия, брошенные в пенный тазик, звякнули о край и пошли ко дну.

Толстяк сперва хотел было что-то резкое ответить. Но лишь махнул рукой, вытер кое-как лицо полотенцем, грузно поднялся и, прихрамывая, направился к выходу, даже не прикрыв лысину котелком. Котелок, пальто и тросточку он неудобно держал в одной — левой — руке. Правый рукав френча был тщательно заправлен в карман брюк.

Проходя мимо ниши, в которой уже пятый час тосковал Красавчик, толстый турок неожиданно повернул голову, заметил американца и неприязненно вздрогнул. Куда ни глянь — везде эти… Правоту невежи-цирюльника признавать ох как не хотелось, но глаза-то еще на месте, в отличие от руки. Альпер-бей — бывший военный хирург, по ранению давно уже вышедший в отставку и теперь бездельничающий (считать службой добровольные три часа в неделю в госпитале «Красного полумесяца», где доктор Альпер все чаще чувствовал себя лишним, он никак не мог), в который раз задумался о том, что пора убираться отсюда, и как можно дальше. Или в Измир, где который год пустует большой двухэтажный особняк с мраморными ступенями, спускающимися к самой воде… или в Америку, где никто не ждет, и это даже к лучшему. Если бы не дорогой его мальчик, единственный сын, любимчик и баловень всей семьи, черноглазый красавец Эрхан, Альпер-бей давно бы уже приказал жене собрать дом. Но мальчишка… Хотя какой он теперь мальчишка? Война и два года английского плена на Мальте превратили капризного высокомерного юнца — любителя кафешантанов и кабаре — в настоящего мужчину. В солдата. Альпер-бей вздохнул. Ему бы теперь гордиться сыном, но он лишь беспокоился. Лучше бы мальчишка продолжал шататься по борделям, думая, что никто в доме об этом не догадывается. Лучше бы завел себе в Галате легкую девицу или даже двух. Лучше бы пил с такими же оболтусами дешевое вино, пряча пустые бутылки в цветочные горшки на террасе. Но теперешние друзья мальчика вовсе не походили на прежних безалаберных приятелей, и Альпер-бей догадывался, что, закрывшись на ключ в мансарде, молодые офицеры перешептываются вовсе не о развлечениях и не о женщинах. Альпер-бей боялся — страшно боялся за маленького своего мальчика, боялся, что связался он не с теми людьми, что все эти игры до добра не доведут. Может быть, именно поэтому он так яростно спорил с цирюльником и так страстно желал отсюда уехать. Вот только чувствовал Альпер-бей, что вряд ли Эрхан отправится за отцом с матерью. Поэтому молчал, терпел, скрипел зубами и верил, что все как-нибудь наладится само собой. «Женить! Женить мальчишку срочно! Молодая жена живо у него из головы эту кемалистскую дурь выбьет!» — мысль показалась старику настолько замечательной, что он даже подпрыгнул на месте, забыв о больной ноге. «Вроде у Тевфик-бея есть дочка на выданье. Старый друг, бывший однополчанин ни за что не откажет — за честь почтет», — тут же оформилась другая, еще более замечательная мысль, и бывший военврач, кое-как нахлобучив шляпу и трудно втиснувшись в пальто, заторопился на улицу. Откладывать такое важное дело, как сватовство, не годится. «Сегодня же перемолвлюсь с Тевфиком, а на следующей неделе можно уже сватать. Через полгода детей поженим, а там и внуки не за горами. Женить! Срочно женить».