***

Однорукий толстый турок целых четверть часа закрывал Баркеру обзор, хромая туда-сюда и бормоча себе под нос. Баркер взглянул на часы — стрелка показывала на цифру пять, а «подружка-сестра» так и не объявилась. Еще раз осмотревшись, Генри решил, что на сегодня достаточно, тем более что у него осталось еще очень важное дело. Генри выбрался из ниши, поприседал, разминая мышцы. Шикнул на хихикающих над чудным иностранцем мальчишек и отправился на поиски красок, холста и подрамника.

Слышался лязг ножниц, скрип граммофонной пластинки, неизвестная, но странно-томительная турецкая мелодия… Крики зазывал и гул толпы доносились совсем издалека, а здесь как будто случился полный штиль. В этой части рынка многие лавки пустовали: хозяева их, большей частью греки-понтийцы, ассирийцы и армяне, убрались из Константинополя подальше. Кто-то осел в Измире, а кто-то вернулся домой, рассудив, что прибыль прибылью, а жизнь детей будет подороже денег. Брошенные помещения днем оккупировали крысы, ночью же туда пробирались нищие, не то не успевшие до темноты, не то не пожелавшие ночевать в богадельне. Впрочем, работала вовсю шляпная мастерская, рядом с ней стрекотали ручными «зингерами» портные, а чуть поодаль торговал кистями и холстами рябой карлик в малиновом детском жилетике поверх детского же тулупчика из овчины.

— Сколько? — ткнул пальцем в беличью кисть Красавчик. — И еще масло тащи. Или хотя бы приличная акварель нужна… Соображаешь, Креветка? Ак-ва-рель.

— А‑а? Э‑э? Не-е? Бе-е? — замекал торговец, только что получивший прозвище Креветка и об этом не подозревающий.

— Краски. Чтоб ри-со-вать?

— Э‑э? Не?

— Вот есть у тебя кисти. — Баркер выхватил из жестяной банки первую попавшуюся кисть, ткнул ею себе в ладонь и выразительно вытаращил глаза. — Кисти есть. Краски где? Ну?

— Не понимать… Хайир. Йок! Не? Бей?

Через десять минут взаимного меканья и беканья Красавчик почуял: еще минута — и он застрелит ни в чем не повинного Креветку. И застрелил бы, но где тогда взять краски? Красавчик почесал затылок, сдвинув кепи на лоб, а потом радостно подмигнул вконец ошалевшему маленькому человечку: «Погоди с полчасика. Вернусь с переводчиком».

«Эх, дружок мой Ходуля… Вот ты мне опять пригодился. — Красавчик бежал к центральному выходу с рынка. — Вот мне от тебя и прок. Ты меня уж прости, но без тебя, похоже, не обойтись». Англичанин ему здорово нравился, без нужды дергать его он не хотел, но все же, будучи человеком предусмотрительным, рассчитывал на то, что к Уинсли ему однажды обратиться придется. И к чему тянуть, если нашелся отличный повод… Баркер прикинул, который нынче час, — Ходуля должен был еще торчать в своем комиссариате.

— Инглиш начальник — большой белый господин, много? Инглиш-бей! Целая куча инглишей! Соображаешь, о чем я талдычу? Ну? Бритиш офисер! Пуф-пуф! Ой-ой-ой! Бритиш штаб! Тамам?

— Вам в комиссариат, сэр? — добродушно переспросил извозчик. И, не дожидаясь от ничуть не смутившегося, но, наоборот, внезапно посветлевшего лицом янки ответа, тронулся с места.

В здании комиссариата было шумно, безалаберно и тесно. Моряки толпились возле огромной, прибитой к стене карты Дарданелл, передвигали туда-сюда разноцветные картонные кораблики на булавках. Громко спорили. Курили. Стряхивали пепел на пол. Смеялись заливисто, жадно косились в сторону окна. Там на длинной кушетке сидели, прижавшись друг к дружке, две прехорошенькие сестрички милосердия, но на молодую офицерскую поросль не зарились, зато метко стреляли глазками в сторону лысеющего полковника, который что-то громко диктовал адъютанту. Страшно чадила печь. Воняло жареным луком и суррогатным кофе. А из-за всех дверей раздавался треск печатных машинок и монотонный гул голосов. На американца никто не обращал внимания, и если бы Баркер сам не ухватил за шиворот пробегавшего мимо штабиста, так бы и остался незамеченным.

— Сэр? Вы американец? Что вы тут делаете сэр? Здесь вам нельзя находиться без пропуска, мистер… Ваши документы, позвольте?

— Томпсон. Разыскиваю своего приятеля Ходулю… То есть майора Артура Уинсли. А документы я посеял, — Баркер добродушно поплыл в улыбке. Такой безобидный, такой трогательный — ну точь-в‑точь большой ребенок.

— Уинсли? Майор? Норфолкский пехотный? — Штабист не вынес натиска баркеровского обаяния, улыбнулся в ответ, на секунду задумался. И ткнул свернутой в трубочку бумажкой куда-то в сторону пристройки. — Где-то там. В самом конце коридора. Только проскользните как-нибудь понезаметнее. Без пропуска вообще-то не положено, но тут везде совершеннейший кошмар.

— Еще бы не кошмар! С такими-то порядками, — буркнул Красавчик, но его уже никто не слышал.

***

Кошмар! Сauchemare! Nightmare!

Это слово наилучшим образом характеризовало происходящее в Константинополе поздней осенью 1919 года, с точки зрения майора Артура Уинсли. Кошмар был на улицах, где с рассвета до заката кишела пестрая толпа. Где люди разговаривали между собой на стольких языках и диалектах, что Вавилону и не снилось. Вечером по Истиклялю прогуливались сипаи в белых балахонах, чинно позвякивая саблями. Индийцы в огромных тюрбанах недоверчиво пробовали местный табак. Сенегальцы с эбонитовыми бесстрастными лицами останавливались возле витрин кондитерских, и в темноте можно было решить, что они сами отлиты из шоколада. Просиживали в тавернах до дыр свои бордовые килты шотландцы, щеголяли роскошными шляпами итальянские пехотинцы, критские жандармы вели себя по-хозяйски уверенно. И везде, буквально везде сновали русские. Купцы в лисьих долгополых шубах, их жены — веселые и всегда чуть-чуть пахнущие кислой капустой и шампанским, изношенные лицами и одеждой интеллигенты, и офицеры царской армии, всех сословий… очень уставшие, очень злые и очень гордые, увешанные орденами, медалями и долгами.

Кошмар на улицах — кошмар дома. Уже четвертую ночь Артур не мог выспаться. Дело было не только в Генри Баркере, который, надо отметить, довольно громко храпел, и даже не в буйном нраве мадам Кастанидис, но в том, что поблизости то и дело срабатывала Вещь. Срабатывала еле-еле, словно нехотя или через силу, но все же Артура это изнуряло. Он бы съехал немедленно, но теперь все его планы так или иначе были связаны с Красавчиком. «Сутки… жду еще сутки и, если меняла не объявится, иду на сделку с янки». Артур морщился, скрипел зубами и нервно тер переносицу. Оттягивал время, мучился, убеждал себя в том, что ничего лучше он все равно придумать не сумеет… Тщательно отталкивал от себя всякую мысль о том, что, обнаружив маленького Османа, Красавчик просто не вернется в пансион, и тогда — все. Конец. Понимал, что ни подсказки, ни поддержки ему ниоткуда не добыть, что пора бы уже решиться… А как там Красавчик намерен договариваться с русской хранительницей, на пальцах или нет — не его забота. Его забота и его долг — любыми способами вытащить ребят из галлипольской хронозадницы. Чем скорее, тем лучше. Сутки. Еще одни сутки…

Четыре дня назад доложившись о прибытии, получив от непосредственного командира указание направиться в распоряжение командующего Черноморской ставкой генерала Милна, а от генерала Милна — полную свободу действий и доступ к материалам по «норфолкскому делу», Артур вооружился терпением, итальянским вермутом и коробкой сигар. Протоколы допросов, рекогносцировки и рапорты без пары крошечных металлических жучков были абсолютно бесполезной кипой бумаг. Артур тянул время, скрашивая вынужденные часы безделья алкоголем и табаком. Вот так с бокалом в руке и зажженной «флер де рафаэль» в зубах Артур и встретил генерала, лично и без предупреждения навестившего майора Уинсли в его стылой конурке в левом крыле здания британского военного комиссариата. Сэр Милн был не один. Артур Уинсли-старший, за эти годы совершенно не изменившийся, такой же моложавый и безупречный, вошел в кабинет вслед за генералом и кивнул внуку как ни в чем не бывало. Артур с трудом удержался от восклицания, вовремя сообразил, что выглядит совершенно неподобающе, и вскочил, приветствуя гостей. Благородно не заметив бокала с вермутом, сэр Милн подождал, пока Артур застегнется, встанет, отдаст честь, и только тогда перешел к делу.