— Я думаю, Иветта — это всегда высокий класс.

— Ты смеешься надо мной. Но ты парень в порядке. Что делаешь в Маниле?

— Главным образом укорачиваю себе жизнь.

— О-о, так ты тоже употребляешь? Тогда мы составим хорошую пару. А как я плакала в прошлом месяце, когда этот продюсер, важный такой, пришел ко мне домой, потому что я понравилась ему — у меня в последнем фильме маленькая роль, — а я в это время как раз была под парами, дуро́г на дуро́г[54], и он даже перепугался, хотя мама вовсю пыталась убедить его, что у меня просто месячные. Это был мой великий шанс, и я его упустила. Но я еще не безнадежна, о нет, сэр. Я могу обойтись, если захочу. И без особого труда. Другие, я знаю, покрываются потом, вопят, если не примут, а со мной не так. Со мной по-другому. Но когда я хочу, меня не остановишь.

Она неожиданно умолкла.

— Что-нибудь не так, Иветта? — спросил он, чтобы прервать молчание.

— Джек, ты не рассердишься, если я сейчас отвалю?

— Но ты ведь еще не доела.

— Странно, я иногда чувствую себя страшно голодной, а когда приносят еду, не могу съесть много.

Она выцедила из тарелки половину супа, погрызла ножку цыпленка и проглотила несколько ложек риса. И кажется, уже «отвалила» — ее неподвижный взгляд был устремлен мимо него.

— Но когда я хочу, меня не остановишь, — как бы небрежно процитировал он.

— Зато не потею и не ору, — сказала она, уже поднимаясь со стула. Протянутая им купюра в двадцать песо остановила ее. — Ух, Джек, да ты богач! Ручка есть? Я вот что сделаю: запишу твое имя — Джек Энсон, да? — и твой отель. А номер какой?

Он сказал.

— Я непременно буду у тебя сегодня, Джек, дорогуша. Я кончаю после полуночи.

— Нет, не сегодня, Иветта. Сегодня я скорее всего буду искать иные ходы.

— Ну тогда в другой раз, но скоро. Я найду чем удивить тебя в постели, ты не пожалеешь. О’кей?

— О’кей, Иветта.

Она засунула исписанную салфетку в лифчик, встала и осторожно обошла стол. Но прежде чем уйти, она наклонилась через стол и поцеловала его в губы.

Когда Джек и Почоло прибыли за Алексом к зданию конгресса, там царило смятение. Солдаты сбились в вестибюле у входа в нижнюю палату, оттесняя мечущуюся толпу. Двери зала то и дело с грохотом открывались, чтобы впустить или выпустить людей в форме. Оттуда доносился дьявольский рев.

Толпа расступилась перед Почоло, и он в сопровождении Джека направился к жандармскому офицеру.

— Мэр Гатмэйтан! Добрый вечер, сэр!

— Капитан, что здесь происходит?

— Нашествие! Конгресс захвачен!

— Боже милостивый!

— И на этот раз обе палаты, господин мэр.

— Кто захватил?

— Экстремисты. Они сорвали заседания.

— Мы можем войти?

— Лучше не надо, господин мэр. Их еще ловят. Действительно, всякий раз, когда распахивалась дверь, видно было, что там жуткий бедлам. Какие-то юнцы с воплями носились по величественному залу, преследуемые солдатами с карабинами и дубинками. Падали стулья, переворачивались столы, а законодатели в парадных костюмах одни стояли точно оглушенные, другие рвали на себе волосы.

Почоло провел Джека в комнату отдыха, где тоже дым стоял столбом. Для успокоения нервов сенаторов, потрясенных вторжением в верхнюю палату во время специальной сессии, рекой лились виски и бренди. «Беспрецедентно» — этим словом характеризовали здесь светопреставление в зале.

— Я сначала подумал: неужели опять сумасшедший гранатометатель?

— Да-да, и я был уверен — снова площадь Миранда[55].

— Им бы только всех нас взорвать! Бабах — и готово!

— Гатмэйтан, ты здесь!

— Привет, дружище. Где найти Алекса Мансано?

— Сукин сын твой сенатор Мансано! Я не знаю, где он, и знать не хочу!

— Мансано надо сжечь за это! Сжечь! — восклицали почтенные мужи, по очереди отходя от Почоло и Джека, который, оставшись в одиночестве — с бокалом виски в руках, полученным от сенаторов в знак гостеприимства, — почувствовал себя неловко.

Они прошли в кабинет Алекса.

— Сенатор еще в зале, — сказала секретарша.

Часы уже пробили девять, когда вошел наконец сенатор Мансано, на ходу стаскивая с себя белый пиджак а-ля Неру.

— Чоло! Извини, извини. Ты слышал? Ужасно! И все валят вину на меня. Но тем, кто меня обвиняет, я… Э! Джек?! Ну да, Джек! Ах ты, старый жулик!

Они ужинали у Алекса.

— Я собирался повести вас в ресторан, но мне нужно быть дома — важные звонки.

И в самом деле, ему то и дело приходилось бегать с веранды в дом (они, все трое, надев фартуки, сами жарили себе бифштексы на жаровне), чтобы отвечать на телефонные звонки, на бегу снимая фартук и вытирая руки. Но всякий раз он возвращался уже в фартуке и снова увлеченно брался за шипевшее на углях мясо.

— Это из Кэмп Краме[56]. Я сказал им: если они пальцем тронут ребят, которые ворвались сегодня в конгресс, я явлюсь туда со всем нашим союзом гражданских прав. Их сейчас держат в Краме, но они знают, что я в курсе дела.

— Твои ребята, Алекс?

— Представь себе, нет. Какая-то новая группа, я о ней не слышал. Мои парни говорят: осторожные, недоверчивые, не исключена провокация.

— И они назвали тебя? Они просили связаться с тобой, когда их арестовали?

— Да, Чоло, ну и что? Ты же знаешь, мое имя стало боевым кличем молодежи.

— Джек, тебе доводилось когда-нибудь видеть человека, который бы так желал беды самому себе, как Алекс?

— Джек, мне пришлось пойти на риск с этими ребятками, потому что я никогда бы не простил себе, если бы сейчас отказал им в помощи, а они потом оказались славными парнями.

— А как понимать — провокация? — спросил Джек.

Но тут снова зазвонил телефон.

— Это Нэп Рама, он говорит, по городу распространился слух, будто ребята признались, что это я натравил их на конгресс!

— А сие доказывает, что ты и есть сумасшедший гранатометатель, — заметил Почоло, усаживаясь прямо на мраморные плиты и пытаясь пристроить тарелку на коленях.

Джек тоже расположился на плитах. Пододвинул стул, поставил на него тарелку, а сам сел перед ним, скрестив ноги и подвязав фартук под подбородок.

— О чем это вы толкуете? — спросил он.

— Есть версия, — сказал Алекс, который уже переместил свой бифштекс на тарелку и теперь стоя поглощал его, — что на нас специально напустили некоего сумасшедшего гранатометателя с целью создать хаос и тем оправдать введение военного положения и даже переворот. Вопрос лишь в том, кто он, этот гранатометатель. Нам теперь надо перекрыть дороги, то есть принять меры, чтобы помешать фашистскому путчу.

Почоло хмыкнул.

— Джек, только что ты ознакомился с генеральной линией кампании Алекса на президентских выборах будущего года.

— Если только выборы в будущем году состоятся.

— Ну ты-то, Алекс, допускаешь, что они состоятся, поскольку мечешься то туда, то сюда и везде организуешь молодежь, в каждом городе.

— Но, Почоло, это ведь как раз то, что я называю «перекрыть дороги». Молодежь могла бы стать барьером.

— Эти ребятки могли бы стать и твоими штурмовыми отрядами, когда ты начнешь предвыборную кампанию. Только начинаешь ты рановато.

— О господи, да неужели никто, кроме меня, не видит опасности? Джек, Почоло! Что-то назревает. И дело не в президентских выборах. О’кей, я хочу стать президентом. Но я хочу быть им только в рамках нынешних установлений.

— Может, ты хочешь сказать — «сидений»? — спросил Джек. — «Сидений на вулкане».

— Катись ты со своими вулканами! Все эти разговоры не лучше болтовни о сумасшедшем бомбисте. Нас просто запугивают мыслью, будто под нами вулкан. Даже люди, которые вроде бы знают, в чем дело, участвуют в запугивании, словно не видят, что тем самым играют на руку фашистам. Нет никакого вулкана! А если есть, то вовсе не тот, о каком они думают.