На кухне лежал блокнот, а к нему приложена шариковая ручка. Ирочка была аккуратистка и записывала в блокноте предстоящие на день дела. Я пошел на кухню и написал на листке из блокнота заявление об уходе по собственному желанию с завтрашнего числа. Поцеловав Ирочку и Римму и кивнув остальным, я ушел.

Поздним вечером, валяясь без сна в своей железной кровати, я услышал шаги в коридоре. Кто-то постучал в дверь моей комнаты. Это была Ирочка. У нее с незапамятных времен хранились ключи от моей коммунальной квартиры и от моей комнаты тоже. Но она постучалась. Она была в плаще, с которого стекала темная вода. За окном хлестал ливень. Из тех пронизывающих до костей ленинградских ливней, которые идут одновременно со всех сторон, из всех стихий, окружающих наш город: неба, Невы, Ладоги, Финского залива. „Я хочу поговорить с тобой, Даник“, — сказала Ирочка, снимая плащ и развешивая его на спинке стула. „Если о добыче чаги юными арестантами, то я все сказал и даже написал. Я к этому не желаю иметь никакого отношения. И всем остальным не советую. Кроме капитана Лебедева“. „Даник, давай попьем чаю и поговорим, как взрослые люди, а не как влюбленные подростки, которых разлучают жестокие родители“. Я пошел на кухню, поставил чайник на газовую плиту и вернулся в комнату накрывать на стол. Бывало, что я по рассеянности или бесшабашности забывал купить элементарные продукты или предметы быта: чай, сахар, соль, спички. Правда, всегда была водка или коньяк. На случай, если заглянет кто-нибудь из литературной братии. Бывало, заглядывали и не только днем, а в самые неурочные часы, скажем, далеко за полночь. Так что на этот раз я вначале принял Ирочкин стук в дверь за нежданный визит одного или нашествие целой компании поэтов. Хотя вначале забыл, что ключи были у нее одной. Я принес закипевший чайник. Заварил чай прямо в чашках и приготовился слушать. Негодование до того переполняло меня, что впервые, может быть, за все время нашего знакомства (влюбленности, любви, привязанности, физической связи) я даже не пытался начать любовные игры. Как-то вдруг образовалась между нами полоса отчуждения. Это была чужая мне женщина, перевоплощенная в Ирочку. И не дожидаясь от нее возвращения (или опередив его) ко вчерашнему предложению капитана Лебедева, я озлобленно, как никогда прежде с Ирочкой, прорычал: „Он бы еще Виссариона направил на заготовки березового гриба!“ Неожиданно, вовсе не в ее привычках, абсолютно выйдя из природной доброжелательности и разумного равновесия, Ирочка взвизгнула: „Да ты, послушай, кретин, прежде чем залезешь окончательно в свою догматическую скорлупу. Послушай голос разума, а если не хочешь слушать женщину, которая тебя действительно любит, как никто (кроме матери, но ее нет!), если ты не хочешь вслушаться в мои слова, то все, что до сих пор между нами было, просто ложь и похоть!“ Каждому, кто читает эти строки, прежде всего может пойти на ум, что, и вправду, все, что было между мной и Ирочкой, это ложь и похоть, учитывая, что сакральные слова Ирочки могли относиться еще и к другим из нашей компании. Но что мне было за дело до других! Ведь это в моих объятиях она стонала и плакала от счастья, это со мной она была до того откровенна в своих любовных фантазиях, трансформировавшихся в сладчайшую в мире реальность, это с ней я затвердил божественную таинственность Кама Сутры, проникающую в каждый нерв моего тела. Это с ней, это с ней, моей единственной возлюбленной Ирочкой Князевой! Это она, оседлав меня, вытягивая из меня душу, и падая на мой живот, обессиленная от очередного оргазма, рассказывала горячим шепотом, что после моего ухода (бегства!) капитан Лебедев открыл некий план (совершенно секретный!), согласно которому наиболее отличившимся сборщикам березового гриба пребывание в воспитательно-трудовой колонии будет сокращено вдвое. А значит, план капитана Лебедева — это благо, и не помогать ему — значит наносить ущерб заключенным, если признать, что колония — один из видов заключения.

Словом, я остался в лаборатории. Тем более, что для блага (опять для блага!) больных, которых будут лечить нашим ПЧ, необходимо проверять активность каждой очередной (из очищенных) серии препарата в опытах на белых мышах. Меня уломали. Самое странное, что я и не пытался найти себе место учителя русской словесности, с ужасом вспоминая проверки тетрадей, контрольные работы, педагогические советы, воспитательную суету в опекаемом классе и конструирование персональных характеристик к концу года. К тому же, заказы на переводы малопомалу начали возобновляться и приносить небольшие гонорары, которых вместе с зарплатой старшего лаборанта вполне хватало. Да, половина химического корпуса была переоборудована и отдана под лабораторию „ЧАГА“. Ирочка была по макушку засыпана административными делами. Она участвовала в отборе больных для первой клинической проверки ПЧ и посещала обходы и клинические конференции в Институте онкологии, где обсуждались больные, которых лечили нашим препаратом. У нее был отдельный кабинет. Но — вот забавная деталь! Сколько Ирочке ни предлагали завести в помощь секретаря-администратора, ну, хотя бы для перепечатывания деловых писем, телефонных переговоров, покупки канцелярского оборудования и т. д. — она предпочитала держать информацию о препарате исключительно в своих руках. Хранила в специальном сейфе, код от которого был ведом только ей. Насколько я знаю, в лаборатории никто не знал кода. Готовые серии ПЧ хранились в специальном холодильнике с замком, код которого тоже знала только Ирочка. И препарат после всех внутрилабораторных проверок Ирочка сама отвозила в Институт онкологии. К этому времени у Ирочки появилась собственная машина, купленная, правда, на имя Федора Николаевича Князева. Это был „Москвич“. В те далекие годы владеть любым легковым автомобилем считалось неслыханной роскошью.

Производство и выпуск ПЧ подчинялся раз навсегда принятому протоколу. Из лаборатории очистки, которую возглавляла Риммочка Рубинштейн, очередную серию препарата передавали мне. Вместе со мной теперь работали две лаборантки, которых Ирочка отобрала по конкурсу из выпускников медицинского училища. Каждая серия ПЧ проверялась на противоопухолевую активность прежде всего в опытах с культурами тканей (подавление размножения раковых клеток, растущих в чашках Петри), а затем в опытах на животных. Я передавал Ирочке отчет о результатах экспериментов, и она решала, можно ли использовать в клинике проверенную серию препарата. Риммочка и ее помощники работали аккуратно, и ПЧ обладал высокой противораковой активностью.

Каждую пятницу Ирочка устраивала в лабораторной библиотеке научно-производственные конференции. Сотрудники, которых теперь было около двенадцати человек, пили чай с булочками, поставляемыми из буфета Лесной академии за счет лаборатории. Такое редко случалось в совдеповские времена. Риммочка демонстрировала графики и диаграммы о ходе очистки разных серий препарата. Мне в свою очередь приходилось подкреплять Риммочкины биохимические данные результатами изучения активности ПЧ в опытах на чашках Петри и на животных. В свою очередь Ирочка (в лаборатории ее называли только Ирина Федоровна) рассказывала о первых результатах лечения больных с разными типами и стадиями рака. Как правило, это были запущенные (неоперабельные) случаи рака молочных желез, почек или кожи (меланома). По совету профессора-онколога Марии Семеновны Гольдштейн решено было ограничить экспериментальную группу больных этими тремя видами злокачественных опухолей для того, чтобы полученные результаты были статистически достоверными. Ирочка приносила на лабораторные конференции результаты анализов и рентгеновские снимки больных, лечившихся препаратом очищенной, концентрированной чаги (ПЧ). Мы могли в течение недель и месяцев наблюдать за каждым из пациентов, к которым мы привыкли и называли по фамилиям: наша Веретенникова, наш Бухман, наша Попова.

Как правило, после обсуждения на лабораторной конференции противораковой активности новой серии ПЧ Ирочка отвозила ампулы с препаратом в Институт онкологии. Отвозила всегда сама и сама передавала ампулы заведующей отделением, в котором проводился экспериментальный курс. Я знаю это определенно. Впоследствии мне довелось быть невольным свидетелем странного случая. Я запомнил его навсегда. Дело было так. Ирочка пригласила меня заехать к ней после работы, чтобы вместе перекусить перед концертом в Доме работников искусств, на Невском проспекте. Ирочкин „Москвич“ стоял припаркованный на Новосельцевской улице под окнами ее кабинета. В лаборатории „ЧАГИ“ не делалось тайны из наших с Ирочкой дружеских отношений, которые никогда не пересекались со служебными обязанностями, как было принято выражаться согласно бытовавшему штампу. Правда, я никогда не злоупотреблял на работе нашей дружбой. В этом была особенность натуры Ирочки, ее уникального административного таланта. Сотрудники „ЧАГИ“ были объединены невидимыми ниточками взаимной доверительности. Если кто-нибудь заболевал или должен был отсутствовать по какой-то другой причине, достаточно было позвонить Ирочке, и никаких оправдательных справок или объяснительных записок не требовалось. Ирочка приучила всех нас к системе доверия. Если что-то не получалось в процессе очистки или проверки препарата на мышах, об этом знала вся лаборатория и вся лаборатория находила ошибку и исправляла ее. Так что я в этом круге не был исключением. И вполне естественным для остальных сотрудников было, что я и Риммочка пользуемся у Ирочки наибольшим доверием. Мы были вместе с Ирочкой основателями лаборатории „ЧАГИ“.