Ирочка оставила свой „Москвич“ во дворе, и мы поднялись к ней. Времени до начала концерта было предостаточно. В холодильнике у нее всегда хранился бодрящий венгерский рислинг, колбасы, сыры. Мы выпили и перекусили, завершив легкий ужин крепким турецким кофе, который я сварил в медной турецкой джезве (турке). По-настоящему турецкой, а не только по названию. Профессор Князев привез джезву в подарок дочери из Турции, где он выступал на конференции по охране горных лесов Кавказа. Ирочка оставила меня поскучать за рюмкой коньяка и кофе, а сама помчалась в ванную, сбрасывая по пути блузку, джинсы, лифчик, трусики. Такая была у нас игра: я должен был изловчиться и поймать не только кожуру (одежду), но и прекрасный плод (тело моей возлюбленной). Я схватил ее за руку в последнюю секунду, когда Ирочка почти скрылась в ванной, и потянул в спальню, когда раздался телефонный звонок. Ирочка как будто бы ждала этого звонка. Она вытолкала меня обратно на кухню, а сама заперлась в спальне с телефонной трубкой. Ее не было минут пятнадцать. Наконец она вышла. „Знаешь, Даник, это из нашего клинико-экспериментального отделения. Они там или разбили ампулу, или открыли нестерильно. Словом, нужна замена, и я должна мчаться обратно в лабораторию, взять из холодильника несколько ампул и отвезти в Институт онкологии“. „Хочешь, я поеду с тобой?“ — предложил я. Она категорически ответила: „Нет, спасибо, Даник! Жди меня здесь. Я слетаю и заеду за тобой“. Я остался ждать. Ирочка все не возвращалась. На концерт мы безнадежно опоздали. Наконец, в четверть десятого Ирочка позвонила. Что-то случилось с машиной. Она застряла где-то далеко. На мой вопрос: „Где? Я возьму такси и приеду помочь!“ — Ирочка резко ответила: „Если хочешь, жди у меня. Успеем ко второму отделению. А лучше всего поезжай к себе. Прости, что так вышло“.

Правда, она вскоре вернулась, и мы успели как раз ко второму отделению, когда публика возвращалась в зал после длительного перерыва с буфетом, в котором можно было выпить вина или шампанского, съесть бутерброд с салями или икрой, которая считалась в те времена общепризнанным деликатесом. Ирочка была взвинчена своим дорожным приключением с доставкой ампул ПЧ. Ко всему прочему, машина забарахлила, и, по ее словам, надо было заправиться, а бензоколонка находилась у черта на куличках; дежурного доктора вызвали в другое отделение, а без него нельзя было вводить препарат; в довершение всего, в спешке поехала на желтый свет, и пришлось пятнадцать минут объясняться с гаишником, пока он милостиво не принял без квитанции и изымания водительского удостоверения довольно весомый штраф наличными, и т. д. и т. п. Кульминацией же этой серии невезений было столкновение носом к носу с Глебушкой Карелиным, который нежно вел за руку в зал Юрочку Димова, горячо обсуждая с ним достоинства и недостатки пианистки Бэллы Давидович — звезды, восходящей на смену знаменитой исполнительнице музыки Шопена — Марии Юдиной. Глебушка и Юрочка даже не заметили нас. Я хотел было окликнуть друзей, но Ирочка была до того ошарашена и подавлена неожиданной встречей, наслоившейся на неприятности с доставкой препарата, что немедленно потребовала проводить ее домой. Хорошо, что я уговорил ее махнуть в бар Дома писателей, где коньяк отпускали без наценок.

Это была одна из наших самых нежных ночей. Как будто бы никого, кроме нас двоих, на свете не было. „Даник, — шептала она, — ты у меня единственный. Я сегодня в этом полностью убедилась. Знаешь, бог с ними, с Глебом и Юрой. Если им хорошо вдвоем, пускай получают свой дополнительный квант счастья. Это ведь не уменьшает радости, которую я нахожу в каждом из них, или все мы получаем друг от друга. Это сверх того, что они узнали со мной. Только ты, Даник, не прельщайся дополнительными квантами счастья, потому что никто так не будет любить тебя, как твоя Ирочка“. Мы не спали до рассвета, перебирая друг друга от мизинцев до мочек ушей, как гитарист-импровизатор перебирает струны послушного инструмента, повторяющего силуэты женщин и амфор. Наутро, когда мы завтракали (это была суббота), Ирочка вскользь заметила: „Даник, ты вчера мог недоумевать по поводу моего долгого отсутствия и прочее. Я была не в Институте онкологии. Ты у меня не спрашивай, где и зачем. Так надо было. И никогда не пытайся дознаваться, если увидишь какие-то странности вокруг ПЧ. Это не имеет отношения ни к качеству препарата, ни к лечению больных, которых мы сейчас подвергаем экспериментальной терапии. Договорились?“ „Хорошо, Ирочка“, — ответил я.

Воля моя была парализована. Я решил для себя, что моя жизнь, если представлять себе жизнь как время нахождения на земле и в околоземном пространстве, что моя жизнь поделена стеной из прозрачного материала на две части: собственно мою и мою, которая принадлежит Ирочке. Можно проходить беспрепятственно сквозь прозрачную стену, не оцарапывая ни душу, ни тело, но перейдя, четко представлять себе, в какой среде обитания ты находишься. Если в Ирочкиной, то меня окружает причудливое сочетание лиц, толпящихся вокруг нашей королевы. Каждый день заполнен заботами о качестве препарата, многочисленными цифрами измерений веса мышей, величины опухолей, продолжительности жизни подопытных животных.

В Ирочкиной среде проходили наши сборища. Иногда с участием капитана Лебедева. Сначала на квартире у Ирочки, а потом, когда дела с препаратом ПЧ пошли все лучше и лучше, роскошные застолья устраивались в ресторане гостиницы „Европейская“, что считалось эталоном финансового процветания. Действительно, накануне одного из таких празднований во времена раннего брежневского правления, Ирочка позвала меня в свой кабинет и вручила конверт. „Что это, Ирочка?“ — спросил я. „Это бонус тебе за хорошую работу. В дополнение к зарплате. Так принято во всех цивилизованных странах“, — ответила Ирочка. Я открыл конверт. Там была тысяча рублей хрустящими сотенным ассигнациями. „За что это? Я же получаю зарплату!“ „Лаборатория решила дать тебе поощрение за успешную работу. Мы много сделали в прошедшем году. Твоя роль, Даник, очень велика. Так что бери и радуйся!“ Подобные поощрения стали повторяться каждый год в конце декабря. Я не спрашивал ни у кого из сотрудников лаборатории, получают ли они, как и я, бонусы. Сразу почувствовал, что спрашивать, во-первых, неудобно и даже неприлично, а, во-вторых, интуитивно почувствовал, что ли, или умозаключил, что этот бонус, получаемый от Ирочки без всякой расписки в ведомости, как новогодний подарок, несет в себе нечто запретное или секретное, не могу точно определить.

Другой средой обитания моей души и моего тела была литература. И эта литературная среда ни в коей мере не соприкасалась со средой, где царила Ирочка. Да и сама Ирочка в мою литературную среду даже не пыталась проникнуть, как будто бы этой среды вовсе не было. Я уходил с работы, выходил из дверей ее квартиры, провожал ее после театра или бара и возвращался в свою литературную среду, которая чаще всего была моей одинокой комнатой с пишущей машинкой на еще отцовском письменном столе, моим одиноким ужином, одинокими хождениями по редакциям или посещениями друзей, которые ждали моих новых стихов, а еще больше надеялись поделиться своими, недавно сочиненными, потому что это и была истинная жизнь тогдашней полубогемной литературной среды. Жизнь в литературной среде тех долгих тоскливых лет брежневской империи была, как ни странно, прозрачной, чистой, безгрешной, как жизнь отшельников или монахов забытого скита. Многие из моих коллег по этой среде и в самом деле жили на хлебе и воде и работали дворниками, сторожами, истопниками, разносчиками газет. Так что мое положение благодаря ежедневным возвратам в сферу Ирочкиного влияния было несравненно лучше, чем у моих друзей поэтов. Правда, многие из них приспосабливались, перебиваясь написанием детских книжек, рекламных стихов или научно-популярных сценариев.

Иногда жизнь в Ирочкиной среде получала сигналы тревоги с самых неожиданных и несвязанных между собой сторон. Однажды это произошло летом на крыше гостиницы „Европейская“. Все так и знали этот ресторан под условным наименованием Крыша. Внизу на первом этаже был не менее роскошный, но не такой модный, как Крыша, „Восточный зал“. Стояла пора уходящих белых ночей — середина июля, когда до двенадцати-часа было светло, но прозрачный свет окрашивался в лилово-розовую дымку, поднимавшуюся из-за Михайловского замка, от каналов, окружавших Летний сад, от каменного ожерелья Невы. Мы сидели за столиком вшестером: Ирочка, приехавший из Москвы экономист Вадим Алексеевич Рогов, Васенька и Риммочка Рубинштейны, а также Глебушка Карелин, который приходил на подобные сборища, скорее, для оживления романтической памяти, связывавшей всех нас с первоначальной экспедицией, когда мы добывали березовые грибы в Михалковском лесу неподалеку от Архангельского. Круговая панорама нашего неповторимого Ленинграда была, как стихи, записанные на страницах соборов и дворцов. Адмиралтейство и Зимний дворец, Ростральные колонны и Марсово поле вместе с блистательным джазом и паркетом танцевальной площадки на Крыше входили в понятие огромного пикника, на зеленых полях и в парках которого хотелось веселиться, дурачиться, забывать рутину жизни. Мы так и делали, запуская воздушные змеи тостов и передавая эстафетные бутылки водки, коньяка, шампанского и любимых грузинских вин. Наши дамы Ирочка и Риммочка были нарасхват. Чаще всего они танцевали с Вадимом Роговым или Глебушкой Карелиным.