Бона, похоже, удивлен. Он отрывает взгляд от горизонта и всматривается в собеседника. Затем наклоняется к портфелю, открывает его и вынимает оттуда сложенный лист:

– Вы не читаете газеты?

Ничего не понимая, Гаринати протягивает руку.

Даже шаги его звучат иначе: теперь они усталые, почти безвольные; в них больше нет уверенности. Их звук постепенно затихает на лестнице.

Далеко-далеко, среди серо-голубых крыш и труб, почти сливаясь с ними, потому что движения на таком расстоянии незаметны, двое мужчин – возможно, трубочисты или кровельщики – готовятся к раннему приходу зимы.

Слышно, как на первом этаже захлопывается дверь подъезда.

Язычок замка, щелкнув, возвращается в паз; в то же мгновение створка двери тяжело ударяется о дверную раму, и вся деревянная конструкция начинает с шумом сотрясаться, пробуждая неожиданный резонанс в створках и косяках соседних дверей. Но эта сумятица затихает, едва начавшись, и в тишине улицы слышится нежный свист, как от вырывающейся наружу тоненькой, но непрерывной струйки пара, – должно быть, звук идет из мастерских напротив, однако он так быстро разливается в воздухе, что его источник трудно определить – настолько трудно, что в итоге кажется, будто у тебя просто звенит в ушах.

Гаринати остановился в нерешительности перед дверью, которую только что закрыл. Он не знает, в каком направлении пойти по этой улице, на которой он стоит и которая по обеим сторонам… Почему Бона так уверен в том, что Даниэль Дюпон мертв? Он даже не захотел это обсуждать. Между тем ошибку – или ложь – утренних газет можно легко объяснить, причем объяснить по-разному. Хотя в таком ответственном деле никто не ограничился бы столь ненадежной информацией, и ясно, что Бона навел справки сам или через доверенных лиц. Но Гаринати знает, что его жертва не казалась смертельно раненной, – во всяком случае, Дюпон не потерял сознания сразу, и маловероятно, что это могло случиться с ним до приезда врача. Как же это понимать? Доверенные лица ошиблись? Бывает, наверно, что одного только доверия Бона достаточно.

Гаринати подносит руку к правому уху и несколько раз то затыкает, то освобождает слуховой канал; потом проделывает то же самое с левым ухом… Все-таки непоколебимая уверенность начальника несколько смутила его; с другой стороны, сам он не вполне уверен, что ранил профессора только в руку; возможно, тот, смертельно раненный, повинуясь инстинкту самосохранения, отступил на несколько шагов, а затем рухнул на пол…

И снова Гаринати затыкает уши, чтобы избавиться от этого назойливого шума. Теперь он затыкает их одновременно и на минуту замирает в таком положении.

Когда он отнимает руки от головы, свиста больше не слышно. Он делает несколько шагов, медленно и осторожно, словно боится, что от слишком резких движений опять раздастся этот звук. Быть может, Уоллес даст ему ключ к разгадке. Все равно он должен его найти, верно? Таков приказ. И он должен действовать.

Но где его искать? И как распознать? Никакими приметами он не располагает, а город большой. И все же он принимает решение направиться в центр, что заставляет его повернуть назад.

Сделав несколько шагов, он вновь оказывается перед зданием, из которого только что вышел. С раздражением он подносит руку к уху: неужели эта адская машина никогда не остановится?

Уже повернувшись спиной к двери, Уоллес слышит, как язычок замка входит в паз; он отпускает металлическую дверную ручку и поднимает глаза на дом напротив. На одном из окон третьего этажа он замечает ту же вышитую занавеску, какую видел несколько раз за время своей утренней прогулки. Не очень-то это полезно для ребенка: сосать овечье вымя, негигиенично, во всяком случае. За неплотной тканью кто-то движется, угадывается чей-то силуэт; кто-то, наблюдавший за Уоллесом, понял, что его заметили, и юркнул назад, в темную комнату, где его не различить. Через несколько секунд в окне не остается ничего, кроме двух пастухов, заботливо склонившихся над хрупким тельцем новорожденного.

Шагая вдоль садовой ограды к мосту, Уоллес размышляет: можно ли с уверенностью полагать, что в таком большом доме, где нет ни лавок, ни контор, только жилые помещения, всегда найдется хоть один жилец, посматривающий на улицу. Шесть этажей, с южного фасада – по две квартиры на этаж, а в первом… Чтобы прикинуть примерное количество жильцов, он оборачивается – и видит, как падает уголок вышитой занавески: от него спрятались, чтобы удобнее было за ним наблюдать. Если этот человек смотрел на улицу весь вчерашний день, он мог бы стать ценным свидетелем. Но у кого хватит любопытства сидеть у окна в темный вечер и подглядывать за случайным прохожим? Нужно что-то привлекающее внимание: крик, необычный шум… или что-нибудь вроде этого.

Закрыв за собой садовую калитку, Фабиус осматривается вокруг, но осторожно, не подавая виду: он – безобидный страховой агент, только что побывал у клиента и смотрит на небо, выясняя направление ветра… И тут же замечает какого-то типа, который следит за ним из окна третьего этажа, спрятавшись за занавеской. Он отводит взгляд, чтобы не вызывать подозрений, и не слишком поспешно, но и не слишком медленно направляется к бульвару. Как только он переходит мост, то поворачивает направо, избрав извилистый окольный путь, и примерно через час вновь оказывается на Бульварном кольце; потом сразу же переходит канал по узенькому мостику, который попадается ему навстречу. И наконец, быстро пройдя по улице, возвращается к отправной точке – шестиэтажному дому на углу улицы Землемеров.

Он уверенно входит в дом со стороны канала и стучит в окошко привратника. Он – представитель фирмы, которая продает шторы и навесы от солнца, и хотел бы получить список жильцов, чьи окна выходят на южную сторону, то есть больше других страдающих от разрушительного воздействия солнечных лучей: у них линяют ковры, выцветают фотографии, выгорают занавески, но не это самое страшное: картины старых мастеров с треском лопаются, предки на портретах вдруг начинают косить, порождая в лоне семьи мрачные раздумья, которые вызывают неудовлетворенность, дурное настроение, раздоры, болезни, смерть…

– Вот-вот зима наступит, – рассудительно замечает привратник.

Не важно: Фабиус и сам это знает, но ему надо готовиться к весеннему сезону, и, между прочим, зимнее солнце – самое коварное!

Уоллеса забавляют эти фантазии. Он переходит улицу и идет по бульвару. Перед центральным подъездом большого дома толстяк в синем фартуке с добродушным, веселым лицом, очевидно привратник, начищает медную дверную ручку. Он поворачивает голову к Уоллесу, который вежливо кивает в ответ. Лукаво подмигнув, толстяк говорит:

– Если замерзли, то тут еще надо звонок начистить!

Уоллес дружелюбно смеется:

– Оставляю вам его на завтра: похоже, теплые деньки кончились.

– Вот-вот зима наступит, – эхом отзывается привратник.

И снова принимается усердно начищать дверную ручку.

Но Уоллес намерен воспользоваться его хорошим настроением, чтобы завязать беседу:

– Скажите, вы другим крылом здания тоже занимаетесь?

– Конечно! Думаете, я недостаточно толстый, чтобы регулярно начищать два звонка?

– Не в этом дело, просто мне показалось, что я увидел в одном из окон старую подругу моей матери. Я бы зашел ее проведать, если бы был уверен, что не ошибся. Третий этаж, крайняя квартира…

– Мадам Бакс? – спрашивает привратник.

– Совершенно верно: мадам Бакс! Значит, это была она. Надо же, как бывает: вчера за ужином мы говорили о ней, гадали, что с ней сталось.

– Но мадам Бакс еще не старая…

– Нет-нет! Совсем не старая. Я сказал «старая подруга», но при этом не имел в виду возраст. Пожалуй, я поднимусь к ней. Как вы думаете, она не очень занята?

– Мадам Бакс? Да она все время стоит у окна и глазеет на улицу! Наоборот, ей будет приятно.