Для начала я принял приглашение заглянуть к Розелле — к Розелле Каррингтон, сказала она, теперь она была миссис Лоуфорд Каррингтон — на небольшой ужин, обыкновенный домашний ужин, сказала она, где будет еще несколько друзей. И теперь мне предстояло как-то прожить целый день, пустой и бессмысленный. Это ощущение пустоты не было рождено предвкушением чего-то настолько радостного, что мне не терпелось бы до этого дожить. Я вовсе не жаждал идти на этот небольшой домашний ужин, черт бы его взял. Если день казался мне пустым, то не потому, что мне хотелось идти на этот ужин, а потому, что я вдруг почувствовал: где-то записано, что я на него пойду, и пока это не произойдет и я не пойму, что это означает, все остальное совершенно не важно.

Но я так или иначе прожил этот день. В шесть часов я принял ванну и надел свой лучший костюм — темно-синий, который был куплен к моей свадьбе. Но в Нашвилле в сентябре еще жарко, а в день моей свадьбы такой жары не было, поэтому я снял темно-синий пиджак и решил, что если вывести несколько пятен с моего легкого льняного пиджака и дать ему немного повисеть в ванной, заполненной паром, чтобы разгладились складки, то он вполне сойдет. И вообще, какого черта? Ожидая, пока разгладятся складки, я попытался читать, но не смог и поэтому улегся на кровать в темно-синих брюках, черных туфлях, белой рубашке, галстуке, который тоже был куплен к свадьбе (черном, шелковом, в мелкий зеленый горошек) и разглядывал потолок до тех пор, пока ровно в семь не зазвонил телефон и мне не сообщили, что мистер Кадворт ждет меня в вестибюле.

— Билл Кадворт, — сказал он, протягивая сильную загорелую руку, а когда я пожал ее, добавил: — Добро пожаловать в Теннесси!

Как только его рука освободилась, он похлопал ею меня по плечу — не панибратски, не лицемерно, не напыщенно, а просто по-дружески и вполне непринужденно. Когда мы направились к двери, я заметил, что на нем выцветшая голубая куртка, спортивная рубашка без галстука, старые, застиранные брюки защитного цвета и легкие матерчатые туфли на босу ногу. Да, вид у него был действительно домашний, и так же выглядели мужчина и две женщины в ситцевых платьях, ожидавшие нас в довольно потрепанном «бьюике»-комби.

— Садитесь вперед, со мной и Салли, — распорядился Кадворт после того, как познакомил нас, и, увидев, что мой взгляд задержался на дверце машины, где стояла надпись «Животноводческая ферма Ферндейл», добавил: — Ну да, я фермер.

Сев за руль и тронувшись с места, он продолжал:

— Да, племенная ферма, развожу верховых лошадей теннессийской породы. Был адвокатом, но сбежал. Нью-Йорк, суды, ночные клубы — для простого деревенского парня это слишком. Я решил, что лучше буду разговаривать с лошадьми, чем с козлами, и вернулся домой. Вот так. И тут, понимаете, нашел себе вот эту долговязую красотку Салли — прямо на соседней ферме.

И он похлопал ее по колену.

Салли была действительно долговязая, и к тому же еще немного длинноносая, но у нее были прекрасные карие глаза и совершенно очаровательная улыбка, по которой, когда она повернулась к Кадворту, было ясно видно, что никого лучше него для нее нет.

— Убери руку с моей коленки, — приказала она, — и держись лучше за руль. И вот что, дорогой…

— Что?

— Знаешь, дорогой, тут у нас в округе пошел один слух. Знаешь какой?

— Нет.

— Что ты слишком много болтаешь, дорогой. Твою автобиографию мы выслушали. Теперь дай мистеру Тьюксбери слово сказать.

— Какого дьявола, — ответил Кадворт, — ведь про мистера Тьюксбери ты уже все знаешь. Ты же целое утро читала в воскресной газете, какой он великий, да еще это его интервью…

— Замечательно интересно! — заявил молодой человек с заднего сиденья.

— Мы ужасно гордимся тем, что вы приехали сюда, снова на Юг, — убежденно сказала девушка с заднего сиденья.

Город остался позади — мы ехали прямо в садящееся солнце.

— Каррингтоны живут за городом, — сказала Салли, — но они не фермеры. Он скульптор.

Они рассказали, что у Каррингтонов там замечательный дом. Что у них всегда очень весело. Что Роза (так я узнал, что вместо этого дурацкого имени Розелла ее теперь зовут Роза) — самая подходящая жена для Лоуфорда. Что до сих пор ни одна из девушек, появлявшихся в Нашвилле, не завоевывала сердца с такой быстротой. Что она такая красивая и в то же время такая естественная. Что она нравится самым разным людям и сводит их между собой. И профессоров из университета — Лоуфорд там преподавает скульптуру, и…

— …И неучей вроде меня, — вставил Кадворт.

— Слишком много болтаешь, — огрызнулась она и продолжала, обращаясь ко мне: — Я раскрою вам один секрет. Это он намекает, чтобы я сказала вам, что он и сам не лыком шит, печатался в «Йельском вестнике права» и работал в хорошей фирме в Нью-Йорке, и еще…

— Послушай, — перебил ее Кадворт, — все адвокаты — неучи, и если кто печатался в «Вестнике права», то это значит, что он неуч из неучей, потому что потратил всю свою жизнь на то, чтобы изучать одно только право.

— Правда же, я примерная жена? — сказала мне Салли. — Теперь вы видите, какой у нас расклад?

Я сказал, что вижу. Уже спустились голубоватые сумерки, мы миновали каменные столбы ворот и ехали по извилистой дорожке, усыпанной гравием и обсаженной ивами. Потом с грохотом проехали по деревянному мостику через быстрый, чистый ручей и остановились перед типичным домом теннессийского фермера — два этажа, побеленные дощатые стены, квадратные колонны, высокое крыльцо, большие каменные трубы, и все это обрамляли высокие кедры, стоявшие по обе стороны дома.

— Они на задах, в конюшне, — сказал Кадворт и повел нас вокруг дома.

Конюшня представляла собой большую каменную постройку, необычно большую для тех мест — и то, что она каменная, тоже было необычно для тех мест, — с обширным загоном перед ней, окруженным белой дощатой изгородью, только теперь изгородь была увита розами, а земля вместо взбитой копытами грязи пополам с навозом усыпана ровным белым гравием, и вдоль всей передней стены конюшни шли цветочные клумбы, где еще цвели голубые циннии. К загону примыкали два теннисных корта, а поодаль я заметил высокую вышку для прыжков в воду, под которой сверкал голубизной бассейн. Из конюшни доносилась музыка.

— Общество «Сила через радость, развлечения, выпивку и картежные игры» имени старины Каррингтона, — сказал Кадворт и подтолкнул меня вперед, вслед за женщинами.

Сначала мы оказались в прихожей, отделенной от основного помещения низкой стенкой с вешалками и висячими шкафчиками, а потом вошли в большую комнату высотой до самого чердачного перекрытия, где на фоне белой штукатурки темнели балки. Внизу человек пятнадцать кружились в танце; внезапно от танцующих отделилась женщина, которая направилась прямо ко мне, не обращая внимания на остальных новоприбывших, и это была, безусловно, Розелла, нимало не тронутая временем, с улыбкой невинной радости на лице. Она схватила меня за обе руки и воскликнула:

— Господи, это же просто замечательно, что мы снова увиделись!

Придвинувшись ко мне вплотную, она подставила щеку со словами:

— Ну, поцелуй меня в честь нашей встречи, старый бродяга!

Я повиновался. Кожа ее была прохладной, упругой и нежной, а от волос исходил чистый аромат свежего сена. Она потянула меня за руку, словно упирающегося ребенка, и подвела к танцорам, которые, улыбаясь, развернулись полукругом мне навстречу. Музыка продолжала звучать непонятно откуда.

Я стоял в расплывчатом облаке улыбок и голосов, в необычном смешанном освещении — мягкий свет ламп сливался с последними лучами багрового заката, проникавшими сквозь огромное, от пола до потолка, окно в западной стене. Под лившуюся по-прежнему непонятно откуда музыку я принялся здороваться со всеми по очереди, и все говорили, что рады меня видеть, что это для них большая честь, что они только сегодня утром читали эту замечательную статью в воскресной газете, что Роза (так все они ее называли) обзвонила их и сказала, что сегодня вечером я буду здесь. Они спрашивали меня, рад ли я, что снова оказался на родном Юге, а один мужчина, крепко сбитый, плотный, но не толстый, средних лет, в галифе для верховой езды, с красным обветренным лицом и пышными, тщательно подстриженными и зачесанными назад седыми волосами на крупной голове, с улыбкой пропел: