Когда я впервые увидел, как она делает свой чудодейственный массаж, время было уже позднее, я танцевал с Розеллой, а перед Эми на медвежьей шкуре были распростерты двое мужчин, и она переходила от одного к другому, а они лежали закрыв глаза, словно в забытье. Такое зрелище было для меня новым — в округе Клаксфорд ничего подобного не увидишь, — и, танцуя, я, естественно не мог от него оторваться.

— Ну да, — шепнула мне Розелла, — вот так она себя заводит.

— Наверное, и их тоже? — шепнул я в ответ.

— Как-то она делала это Лоуфорду, и он потом бился, как жеребец, пока не выпроводил всех из дома. Я думала, он тут же начнет срывать с меня платье.

— А когда начнется оргия? — спросил я.

— Послушай, — сказала Розелла строго, хотя на губах ее играла улыбка, — у нас тут приличное заведение! Никаких оргий. И даже никакого культурного совокупления совершеннолетних партнеров при их взаимном согласии. Все в соответствии с законом, такое у нас правило. Если тебе нужна оргия, то есть тут в Нашвилле один дом — во всех остальных отношениях респектабельный до ужаса, — где ты можешь это получить. Этакий тесный кружок уважаемых белых американцев, членов церковного совета и активисток-благотворительниц. Эми туда вхожа. А можешь и с Эми договориться о встрече — тогда это будет оргия для тебя лично. Я даже предоставлю тебе шкуру белого медведя для предварительной разминки. Но не больше.

К этому времени мы, продолжая танцевать, оказались рядом с медвежьей шкурой, где все происходило, и я не успел опомниться, как Розелла сказала:

— Эй, Эми, этому старому бродяге не дают покоя боли в спине. — И, подтолкнув меня к шкуре, приказала: — Снимай рубашку!

— Но… — начал я.

— Никаких «но»! — решительно сказала Розелла.

Эми поднялась на ноги.

— Видишь, — сказала Розелла, — дама уже готова. Теперь будь джентльменом и снимай рубашку.

И Эми стала помогать мне расстегивать рубашку, точь-в-точь как настоящая римская проститутка.

Так что когда я описываю методику и действие этого массажа, я говорю со знанием дела. Но Эми делала мне массаж только один раз, и никаких дальнейших лечебных процедур за этим не последовало.

А о встречах я вскоре стал договариваться с Марией Мак-Иннис, дочерью того седовласого банкира с обветренным лицом и, по словам Розеллы, самой умной девушкой во всем штате Теннесси. В первые несколько недель я видел ее только в обществе какого-то малоинтересного молодого человека. Вскоре после вечера у Каррингтонов, в воскресенье, она и еще несколько человек повезли меня к Кадвортам, чтобы помочь проездить лошадей. Потом, в одну из суббот, когда Мария ночевала у Каррингтонов, они попросили меня на следующий день к вечеру отвезти ее в город, и Мария предложила мне зайти к ней на коктейль и холодный ужин, который мы съели в огромной, старомодной, сверкающей медной утварью кухне Мак-Иннисов, безуспешно пытаясь вести непринужденную беседу. Разговор то и дело прерывался неловкими паузами, наступала гнетущая тишина, и казалось, что нас вот-вот захлестнут тяжелые волны тьмы, затаившейся в огромном и по-воскресному пустом доме, которые начнут низвергаться сверху по широкой лестнице или хлынут из подвала.

Вскоре все решили, что я всякий раз, когда потребуется, могу привести с собой Марию. Или она меня. В общем-то я ничего против не имел. Она была красива какой-то спокойной красотой. Она была безусловно умна. Она была даже способна шутить — лукаво, но беззлобно. Мне еще предстояло узнать, что с ней приятно и помолчать. И она не требовала, чтобы я развлекал ее разговорами. Больше того, она как будто ничего от меня не требовала, да и от жизни тоже.

Не ожидая ничего от жизни, Мария отличалась редкой самоотверженностью, которая проявлялась в сочувственном интересе к превратностям судеб окружающих. Она всегда была готова оказать какую-нибудь мелкую, ненавязчивую услугу или выслушать чьи-нибудь жалобы на жизненные невзгоды. Она никогда не говорила о себе, и именно благодаря такому самоотречению она каким-то не совсем понятным мне образом занимала прочное место в этом тесном мирке. Всем она была нужна. Все ее любили. Все знали, что могут на нее положиться, хотя и не знали толком в чем. Даже сейчас, когда я вспоминаю то время и тех, кого знал тогда, у меня перед глазами встает группа людей, которые о чем-то беседуют и смеются, и чуть поодаль — Мария, прислушивающаяся к их беседе и шуткам, переводя взгляд с одного лица на другое, и глаза у нее темные и блестящие, словно у птицы, выглядывающей из тени, и такие же внимательные, как у птицы, а на лице выражение смирения и в то же время спокойной серьезности. Для этих людей Мария была, казалось, неким драгоценным талисманом, находящимся в их общем владении. Ее присутствие как будто придавало им вес, освящало их существование, помогало ощутить свою индивидуальность, подтверждало самоценность их мелких забот и переживаний.

Она была явно не такая, как все, кто ее окружал, но притом, как ни странно, принадлежала к их кругу как его неотъемлемая часть. Она обладала всеми достоинствами, каких можно ожидать от дочери богатого нашвиллского банкира из хорошей семьи: хорошо танцевала, хорошо ездила верхом, хорошо играла в теннис, хорошо одевалась, хорошо держалась в обществе. Но при этом, втайне от других, она была очень трудолюбива, много читала, время от времени по заданию университета выполняла кое-какие исследования в области психологии и философии (этих тем она в разговоре никогда не касалась), а несколько дней в неделю работала волонтером в одной из городских больниц. Она была, как выражались ее друзья, «серьезная девушка» — словно это какая-то загадочная болезнь, в подробности которой углубляться не принято.

А потом, в один прекрасный день, мое затуманенное сознание чуть прояснилось, и меня осенило — я понял, что в Марии самое загадочное и самое очевидное. При всей ее спокойной миловидности, уме, доброте и других достоинствах — не говоря уж о богатстве, которое она как единственная дочь Дэниела Хэмиша Мак-Инниса должна была унаследовать, — она была не замужем и, грубо говоря, засиделась в девках. Что ж, я-то жениться на ней не собирался. Да и она, очевидно не ожидая ничего от этого мира, не рассчитывала и на то, что я захочу на ней жениться, и сама к этому не слишком стремилась. Так что я мог спокойно, удовлетворенно, бесплотно парить в этом вакууме своего нехотения и ее нестремления.

А потом мое затуманенное сознание еще раз прояснилось, и меня снова осенило — я понял одну вещь, столь же загадочную и столь же очевидную. Я вспомнил, как в неуютных коридорах дагтонской школы Розелла Хардкасл, сопровождаемая эскортом ржущих мальчишек, всегда ходила в обнимку с кем-нибудь из девочек, склонив к ней голову и о чем-то с ней доверительно шепчась. И вот теперь, в Нашвилле, лучшей подругой Розы Каррингтон стала Мария. Она была всегда под рукой.

Шла осень. Я допоздна работал в своем одиноком домике на опушке леса. Я ходил на официальные обеды. Я ходил к Каррингтонам. Я побывал на футбольном матче в День благодарения — вместе с компанией, где, конечно, была и Мария, — за которым последовали ужин и кадриль в конюшне под музыку деревенских скрипачей, когда Кад Кадворт, в качестве главного специалиста по всем таким народным обычаям, объявлял фигуры. Я ездил верхом у Кадвортов на их самой смирной лошадке, в новых вельветовых брюках и старых армейских ботинках, — ездил более или менее приемлемо, хотя и неумело, — и сиживал с ними в их симпатичном старом кирпичном доме, где на видавшем виды чиппендейловском стуле могло валяться новое седло, а на стойке бара могла стоять банка с копытной мазью, и однажды, поздно вечером, Кад вышел и вернулся через пятнадцать минут с молодой кобылой, которую привел в гостиную, чтобы продемонстрировать гостям ее стати. Там я начал завидовать простоте и насыщенности их жизни, их явной привязанности друг к другу, которой они ничуть не стыдились, их энергии — Кад трудился по двенадцать часов в день, а Салли могла не хуже его вспахать поле на тракторе или принять новорожденного жеребенка — и их полной погруженности в мир, который они создали сами. Но тут же я, наверное не без некоторой горечи, спрашивал себя — а что такое этот их мир, не пародия ли на далекое прошлое?