И еще в моем недельном расписании появились теперь дантовские чтения по пятницам, после обеда, в доме миссис Джонс-Толбот.

Это устроил опять-таки Лоуфорд. Он сказал, что его тетка училась в Оксфорде, где изучала романские языки, и некоторое время прожила в Италии. По его словам, она хотела снова серьезно заняться чтением Данте, — не могу ли я помочь ей и ее подруге, миссис Бичем, вдове, тоже принадлежащей к интеллектуальному обществу Нашвилла? К этому времени я был уже немного знаком с миссис Джонс-Толбот, и она мне нравилась. Кроме того, она была очень богата, а на мне всей своей далеко не символической тяжестью висели чикагские долги, и Лоуфорд намеком дал понять, что за ценой она не постоит. Я же дал понять, что оставляю размер платы на усмотрение миссис Джонс-Толбот.

И вот каждую пятницу мы обсуждали то особенности дантовского синтаксиса, то тонкости перевода, то историю Флоренции, то войну гвельфов и гибеллинов, то теологию Фомы Аквинского, то теории аллегории. Пока шли своим чередом эти в высшей степени приятные занятия, я еще и узнавал — разумеется, от Розеллы — кое-какие подробности биографии моей ученицы, «тети Ди-Ди». Теперь ей было под пятьдесят, у нее были спокойные серо-голубые глаза, прямой повелительный взгляд, четко вылепленное лицо, черные волосы с одной лишь седой прядью на левом виске, гладко зачесанные назад и собранные в тугой пучок на затылке, энергичная фигура с тонкой талией, и держалась она всегда прямо, высоко подняв голову.

В молодости она была, как выразилась Розелла, «чересчур неугомонной для Нашвилла» — несомненно, именно так до сих пор отзывались о миссис Джонс-Толбот ее ровесницы; поэтому она отправилась учиться в Радклифф-колледж[17], а потом в Англию, в Оксфорд, и вернулась в Теннесси только лет через двадцать пять, сразу после Второй мировой войны. Закончив Оксфорд, она тут же вышла замуж за англичанина немного старше ее — некоего Джонса-Толбота, который позже, когда погиб на фронте его старший брат, стал бы лордом Тодсмиром, если бы не его политические взгляды и не то, что его уже избрали в палату общин. В то время он был, как это ни парадоксально, восходящей звездой лейбористской партии и сильно склонялся к марксизму, будучи притом — опять же как это ни парадоксально (я начал понимать, что Джонс-Толбот был большой любитель парадоксов, и чем они оригинальнее, тем лучше) — демонстративно набожным новообращенным католиком; и я думаю, молодая жена-американка была очередным его парадоксом. Но потом она почему-то покинула его, вместе с его парадоксально шикарными уик-эндами в обширных поместьях, и ушла к одному итальянцу немного моложе ее, почти нищему и притом не рассчитывающему прожить долго. Что касается последнего обстоятельства, то были серьезные основания ожидать, что молодой любовник (Джонс-Толбот был слишком примерным католиком, чтобы допустить мысль о разводе) кончит свою жизнь в каком-нибудь переулке, получив несколько пуль из «беретты» в спину, или же в каком-нибудь подвале, получив несколько пуль в затылок, причем и в том и в другом случае эти пули будут выпущены кем-нибудь из тайных агентов Муссолини.

Сначала миссис Джонс-Толбот объяснила мне свой интерес к Данте тем, что сыта по горло городскими сплетнями и разговорами о лошадях и что ей нужно чем-то выгнать из головы эту грязную пену. Но однажды, в конце ноября или начале декабря, в непогожий день, когда ее подруга не смогла приехать, миссис Джонс-Толбот, подняв глаза от книги, спросила меня, не встречал ли я, когда был у партизан, молодого человека по имени Серджо Гаспари.

Когда я ответил, что не встречал, она снова уткнулась в книгу, но через секунду опять подняла на меня свои спокойные серо-голубые глаза и произнесла самым безразличным тоном:

— Вот эта песнь была одна из самых его любимых.

Она снова посмотрела в книгу, потом снова на меня и сказала:

— В первый год войны, еще до того, как Италия в нее вступила, мы скрывались в Швейцарии, в деревне Спарецца, — они уже сделали одну попытку убить его, — и, когда нас заносило снегом, он читал мне вслух Данте. По вечерам. У него был сильный, красивый, выразительный голос. Он умел передать и музыкальность «Комедии», и эту бронзовую звучность.

Я заметил, что на странице, открытой перед ней, тоже есть некоторые прекрасные, выразительные метрические эффекты — ничего лучшего я придумать не мог — и добавил:

— Может быть, вы почитаете вслух и попытаетесь их обнаружить?

Она повиновалась и стала читать — отчетливо, с едва заметным британским акцентом, хотя ее итальянское произношение было неплохим. Потом взглянула на меня, словно ожидая моих замечаний. Я молчал, и тогда она очень спокойно и прозаично, словно продолжая ничем не прерванную мысль, сказала:

— Осенью после того, как Италия вступила в войну, — это был сороковой год — он просто взял и исчез. Однажды утром его не оказалось. Только записка, где говорилось, что он должен уехать и не в силах вынести прощанья со мной — если бы попытался, то не исключено, что не смог бы уехать. И чтобы я считала прощаньем то, как мы любили друг друга той ночью.

Она умолкла и некоторое время сидела с непроницаемым лицом. Потом продолжала:

— Там говорилось, что он даст о себе знать, когда сможет. Я получила несколько писем. Потом писем больше не было.

И после паузы:

— А я должна была уехать. Я не могла просто сидеть, ничего не предпринимая.

Она резким движением взяла книгу и совсем другим голосом сказала:

— Да, между прочим, тут у меня есть вопрос…

Я постарался как мог ответить на ее вопрос, и мы продолжали чтение.

После занятия она угостила меня чаем — как обычно, у камина в антисептически современной гостиной, в которой тем не менее нашлось место для кое-какой старинной мебели и простота которой, по крайней мере на мой непросвещенный взгляд, выгодно оттеняла элегантность этой мебели. Потом я встал и собрался уходить. Вдруг она сказала:

— Простите, что я распустила язык. Я просто…

Она умолкла.

— А что в этом плохого? — неловко пробормотал я.

— Пожалуй, ничего, — задумчиво сказала она. Потом, чуть напряженно подняв голову, добавила: — Да, кто не умеет ценить то, что есть, тот не заслуживает того, что имеет. Ведь все равно нам остается только то, что мы когда-то сумели оценить.

Потом, неожиданно бодрым, светским тоном, словно начисто стерев с доски мокрой губкой все только что написанное, она произнесла:

— Какая ужасная погода! Вы наверняка промокнете.

Я действительно промок, еще не успев дойти до машины. Осторожно ведя ее сквозь слепящие струи дождя, навстречу ветру, по асфальту, скользкому от усыпавших его листьев, я вспомнил, что она сделала после того, как уехала из Швейцарии. По словам Розеллы, она вступила в одну из женских вспомогательных воинских частей Великобритании (так как была, разумеется, британской подданной) и потом стала шофером армейского грузовика в Египте.

И тут до меня дошло — занятия Данте были для нее ритуальным воспоминанием о том, что она когда-то ценила.

Живя в Нашвилле, я понял, что у всех девушек Юга есть одна общая черта. Конечно, я делаю это обобщение, не располагая достаточным количеством фактов, чего учебники логики не одобряют, ведь, даже если допустить, что девушки из прихода церкви Благочестивого Упования и из Блэкуэллского колледжа — южанки не только в географическом смысле, то я никого из них толком не знал (ни белых, ни черных — черных немного лучше, но только в плане плотских наслаждений), во всяком случае, настолько, чтобы такое обобщение было оправданным; что же касается Нашвилла, то я знал только тех, кто принадлежал к узкому кружку, в котором я по счастливой случайности вращался, ну и еще нескольких, которых обнимал за талию во время танцев.

Однако мое обобщение, основанное на этих, пусть и немногочисленных, фактах, состоит в том, что девушки-южанки наделены способностью (которой они при обычных обстоятельствах пользуются только для того, чтобы не потерять форму) в первые же минуты знакомства дать вам почувствовать, будто есть нечто очень важное, хотя и не совсем определенное, что вас с ними объединяет, — некий общий жизненный опыт, тайный намек на который содержится в любом, самом незначительном замечании, некое зерно близости, которое готово вот-вот прорасти. Этим искусством возбуждать надежду на возможную интимность — проявления которого могут быть едва заметными, как брошенный украдкой взгляд или легкая, словно взмах крыльев мотылька, улыбка, или же откровенными и прямолинейными, как грубая лесть, — следует наслаждаться лишь как искусством, иллюзией, поэтическим самовыражением души и инстинктов. Но если вы проявите желание принимать его всерьез, то ваша жизнь станет куда богаче, пусть даже пищей для ваших переживаний, заведомо для вас, будут бесплотные тени.