Он шел по Бродвею, то и дело останавливаясь, чтобы обозреть очередную витрину или прочесть составленную из километровых букв рекламу очередного заведения, превозносившую до небес сексуальные утехи, ожидающие клиента внутри. Реакция судьи на подобные объявления была чисто нутряной: он всей душой ненавидел порнографию, полагая, что первая поправка к конституции отнюдь не дает права на создание, распространение и получение барышей от вопиюще безнравственных и агрессивно пошлых материалов, которые растлевают женщин, губительно действуют на склонных к порокам сограждан и в то же время дают различным мафиозным группировкам огромные прибыли для финансирования расползающегося, как спрут, наркобизнеса. Чайлдс не только сам неоднократно выступал по самым различным делам с особым мнением, требуя резко ограничить сбыт порнографических изданий и изделий, но и воспитал в том же духе старшую дочь, которой по-отцовски гордился. Буквально на этих днях она приняла участие в марше женщин за запрещение порнографии на Тайм-сквер в Нью-Йорке.

При всем том он глубоко верил в целесообразность первой поправки, в ее необходимость даже, и по большинству проходивших через Верховный суд дел протестовал не столько против изготовления порнографических материалов, сколько против их распространения и сбыта. Если отдельные его сограждане не могут обойтись без порнографии для компенсации изъянов и неустройств своей семейной жизни, то, как говорится, быть посему, это их личное дело. Но совсем иное — навязывать порнографию людям, которые ее не приемлют. Это не позволено никому.

Он поднял глаза на номер квартиры над подъездом, перешел улицу и с противоположной стороны стал разглядывать дом как бы общим планом. Попробовал было рассмотреть сквозь окна внутреннюю обстановку квартиры, да мешало отражение рекламы на стеклах. Так простоял он, наверное, с полчаса, прислонившись спиной к стене здания, напряженно вглядываясь в окна, то и дело посматривая на часы. Он стоял бы и дольше — время вполне позволяло, — если бы не девчушка, совсем еще юная, в яркой курточке, джинсах и с алым пером в волосах. Вплотную приблизившись к нему, она спросила: «Повеселимся?», и он бросился от нее в сторону, быстро поймал такси и вернулся в гостиницу, где все оставшееся время читал справки по очередным делам, пока не подошел час переодеваться к торжественному ужину.

В Павлиньем дворике, когда он вошел, находились уже человек двести. Завидев Чайлдса, к нему со всех сторон с теплыми приветствиями ринулись должностные лица и активисты журналистского товарищества. Его тут же провели в президиум и усадили в самую середину среди десятка других почетных гостей и руководителей организации.

— Надеюсь, вам не претит столь широкая реклама вашего выступления, судья Чайлдс? — спросила женщина, сидевшая справа от него. — Мы так обрадовались вашему согласию выступить у нас, что раструбили об этом по всему Западу.

— Я, честно говоря, никакой рекламы не заметил, — сказал Чайлдс.

— Ну как же, во всех сегодняшних газетах, по радио, по телевидению мы дали сообщения. Да и сюда мы пригласили прессу и телевидение — пусть работают, дадут людям возможность вас повидать и послушать.

— Постараюсь выступить так, чтобы у них не было ощущения, будто зря приезжали.

Она засмеялась, признательно коснулась рукой его локтя.

Председатель оргкомитета спросил, не будет ли он любезен дать собравшимся репортерам краткую пресс-конференцию, ни в коем случае не больше пятнадцати минут, совершенно неофициально, разумеется. Чайлдс согласился и вслед за председателем подошел к плотно сбившейся у края сцены кучке людей. Едва он приблизился, молодой человек с бородкой и с выражением крайней сосредоточенности на лице произнес:

— Судья Чайлдс, мы хотели бы задать вам несколько вопросов.

— Задавайте, но сначала я бы хотел задать вопрос вам. — Раздался смех. — Уже здесь, у вас, мне сообщили, что найдено оружие, из которого убили Сазерленда. Это правда или очередная байка?

— Именно об этом мы хотели с вами поговорить, — сказала молодая женщина. — Перед моим уходом из редакции поступила информация о том, что пистолет принадлежит судье Коноверу и что в полицию его сдала супруга Коновера.

— Не может… — Чайлдс задавил в себе фразу, которая выдала бы его потрясение. Оправившись, он сказал с улыбкой: — Я, естественно, ничего об этом не слышал, поэтому прошу освободить меня от дачи всяких комментариев, пока не ознакомлюсь с фактами и не получу подтверждений их достоверности.

— А если факты подтвердятся, что тогда, судья Чайлдс? Вы давно работаете с судьей Коновером, хорошо знаете его человеческие качества. Какое ваше личное мнение, способен ли он?..

— Я лично того мнения, молодой человек, что ваш вопрос бестактен. Повторяю, я не желаю обсуждать дело Сазерленда в настоящий момент. Но охотно отвечу на вопросы, касающиеся моего сегодняшнего выступления.

— Вы будете выступать по заранее подготовленному тексту? — спросил один из журналистов.

— Нет, я обычно выступаю по кратким тезисам.

— Будьте добры, судья, всего один-единственный вопрос об обнаруженном пистолете. Вам было известно о спрятанном в кабинете судьи Коновера оружии, и если да, то…

— Я должен вернуться на свое место в президиуме, — отрезал Чайлдс. — Спасибо за внимание.

Он вновь уселся в центре президиума. Выступление прошло хорошо. Он говорил уверенно, напористо, сразу взяв нужный тон безоговорочного почтения к первой поправке, на котором построил призыв к средствам массовой информации ответственно подходить к освещению событий. По окончании выступления Чайлдс воспользовался первым же затишьем, спадом интереса к себе, чтобы, извинившись, распрощаться с устроителями и уйти к себе. С трудом, после бесчисленных остановок для кратких знакомств и мимолетных бесед, он наконец попал в вестибюль гостиницы. Из бара внизу доносились звуки рояля, и Чайлдс узнал знакомую мелодию «Завтра». На полпути через вестибюль он остановился в нерешительности: то ли возвращаться в свой номер, то ли выйти прогуляться после духоты зала. Верх взяло желание подняться в номер и позвонить жене. Направляясь к лифтам, он не без удовольствия вспомнил, что они управляются вручную — приятный анахронизм, за который он высоко ценил именно эту гостиницу. И тут позади раздался голос:

— Твоя подача!

Слова эти, произнесенные тихо, но отчетливо, отдались звоном в ушах, Чайлдс застыл на месте как вкопанный.

— Свой пробег, — повторил тот же голос.

Чайлдс медленно повернул голову и в трех-четырех метрах от себя, в инвалидной коляске, увидел Дэна Брейжера в коричневой замшевой куртке, цветастой рубашке с открытым воротом и брюках цвета хаки с зашпиленными булавками пустыми штанинами на культях ног.

— Дэн, ты?

— Собственной персоной, Морган. — Ловко преодолев расстояние между ними, Дэн протянул правую руку. Чайлдс взял протянутую ладонь, на краткий миг задержал ее в своей, потом потряс по-мужски сильно и энергично.

— Как ты здесь оказался? — спросил он.

— Да вот тебя дожидаюсь. Какого лешего, в самом деле? Старинный кореш, однополчанин, можно сказать, заехал к нам в город двинуть речугу, а мне, что ж, так с ним и не повидаться? Не-ет, думаю, черта лысого, особенно как увидел поутру твой портрет в газете. Спасибо, что заходил ко мне.

— Я звонил.

— Мне передали, только чего ж ты не назвался?

— Да как-то… А, не имеет значения. Как жизнь, Дэн? Выглядишь ты прекрасно.

— Здоров, дай Бог каждому, хоть сейчас готов бежать с тобой милю.

Чайлдс оторопело взглянул на него, замигал, отступил на несколько мелких шажков назад:

— Когда я услышал: «Твоя подача», то отказался верить своим ушам.

— Так и было задумано. Цель — сразу же завладеть вниманием.

«Твоя подача» было их паролем в лагере военнопленных в Корее, а позже сигналом к побегу. Вообще они широко пользовались в плену бейсбольным лексиконом, он служил им своеобразным шифром, работал безотказно. Они понимали друг друга с полуслова, в то время как охранники представления не имели, о чем они между собой говорят.