У Батона, например, отметки в сто раз хуже моих; отец его, дядя Костя, перед Батоном не извиняется — он его просто лупит. А неприятностей у Батона нет. Отряхнется от дяди Костиной трепки и снова ходит веселый.

А Колька, например, говорит в десять раз меньше меня, но слушают его в десять раз лучше. Со мной все время спорят или обижаются.

Дома было тихо и скучно. Мне хотелось, чтобы зашел кто-нибудь — Колька или хоть Батон. Но никто не приходил. Тогда я снова обиделся и решил: даже если придут, никого не пущу.

Я запер дверь на ключ и стал ждать, когда постучат. Так прошло еще часа два. Никто не стучал.

Тогда я лег на кровать и заревел.

Колька зашел за мной рано утром, когда у нас все еще спали. Он постучал в окно. Я вылез.

— Мураш, — сказал Колька, — я вчера никак не мог. Мы с отцом квартиру обклеивали. Идем быстрее, ребята уже на берегу.

В руках у Кольки были весла, удочка и банка с червями.

— Ты вчера не мог, а я сегодня не могу.

— Не пускают?

— Буду я их спрашивать… — сказал я.

— Тогда непонятно.

— Тебе много чего непонятно!

— Не хочешь, что ли?

— Может, и так.

— Почему?

Я промолчал. Поехать мне, конечно, хотелось, но я все еще злился на всех и на себя тоже.

— Из-за ребят? — спросил Колька.

— Плевать мне на них!

Колька положил на землю весла, удочку и сел на камень.

— Подожду, — сказал он.

— Нечего и ждать, — ответил я. — Без меня обойдетесь. Даже еще лучше будет.

— Мураш, — сказал Колька, — чего ты все время психуешь? Все тебе не нравится. А я ничего не понимаю. Может, я виноват?

— Ты никогда не виноват, — сказал я, а про себя решил, что если Колька еще раз меня позовет, то я пойду.

Колька встал. Он посмотрел на меня, и я впервые увидел у него злое лицо.

— Тогда — на!.. — Колька с размаху пнул ногой банку. Она покатилась, земля вывалилась из нее вместе с червями.

Этого я не ждал. Я даже растерялся. Я стоял и смотрел, как уходит от меня Колька. Шел он не к берегу, а к дому.

— Ты-то чего психуешь? — крикнул я.

Колька не обернулся. И мне показалось, что если я сейчас не сделаю что-нибудь, то останусь один во всем мире.

Я быстро собрал червей, поднял весла и удочку и догнал Кольку.

— Ребята ведь не виноваты… — сказал я.

Колька повернулся ко мне.

— Тебе же на всех наплевать!

— Это еще не известно, — сказал я.

Наташку я увидел издали. Она сидела в лодке на берегу и болтала в воде ногами.

— А ну, слезь с борта, я за тобой нырять не собираюсь!

Я орал справедливо. Мы собирались в море. Это не мальков спасать по лужам. В море все другое — и волны и ветер. А в лодке должен быть один капитан, а не сто.

Наташка, хоть она и вредная, все-таки выросла здесь, у моря, и это хорошо понимала. Она сразу послушалась, села на скамью и затихла.

— Батон, обвяжи два камня, — сказал я.

Батон вылез из лодки и пошел искать на берегу камни.

— Илларион, ты у нас боксер. У тебя мышцы. Садись на весла. Каким концом их вставлять, знаешь?

— Знаю, — ответил Илларион.

Одному Кольке я ничего не приказывал, потому что он все знал не хуже меня. Колька или я сядем на весла, когда будет ветер. А сейчас, пока тихо, пускай гребут слабаки вроде Иллариона.

А я, раз я стал капитаном, буду на них орать и командовать. Но орать — это еще не самая трудная работа. Самое тяжелое дело я должен взять на себя. Правда, особенно тяжелого сейчас ничего не было, но было одно не очень приятное.

В нашей бухте очень мелко и много камней. Если на веслах плыть, сто раз за камни заденешь. Поэтому нужно одному слезть в воду и провести лодку за цепь между камней, пока не выйдешь на глубину. Вот это я уже сделал сам.

Вода была холодная. Но это еще не главная неприятность. Из-за того, что в лодке сидела Наташка, мне пришлось лезть в воду в трусах. Из-за этой же Наташки я не мог выжать трусы и штаны надел прямо на мокрое. Жутко было неприятно сидеть в этой сырости. Я чувствовал себя так, будто в холодной луже сижу. Чтобы согреться, я снова стал помаленьку орать.

— Куда гребешь!

— А куда надо? — спросил Илларион.

— На гряду.

— А где гряда?

— Вон камни торчат, видишь? Давай к ним.

У этих камней мы всегда с Колькой окуней ловили. Они приходили туда охотиться за мальком. Когда окунь бьет малька, ему что хочешь подсовывай, все берет.

Но до гряды было еще пока далеко. Илларион греб теперь правильно, орать было не на кого, и я опять начал мерзнуть. Все получалось не так, как я думал. Ведь мы с Колькой собирались на дальние острова и, может быть, добраться до Мощного. У него весь берег зарос камышом, а в этом камыше миллион щук. Но куда мы могли поплыть с этой командой? Да и зачем им дальние острова? Разве только Батон соображал немного в этом деле. А Илларион сидел в своих новеньких сапогах, в новенькой курточке, около него лежала новенькая удочка; был он весь такой, будто его вынули из магазинной витрины. Таких рыбаков в книжках рисуют, а как они ловят, я давно знаю. У них это не дело и не работа, а вроде прогулки: на солнышке посидеть да удочкой помахать. Мы с Колькой, может, сто километров с блесной проедем, пока одну щуку поймаем. А им все равно — лишь бы поплавок на воде болтался.

Ну, про Наташку и говорить нечего. Она все время вертела головой, ахала и болтала всякие глупости.

— Ой, какое море прозрачное!

— Ой, какое солнце сегодня теплое!

— Ой, смотрите — рыба плеснула.

Она так удивлялась, будто видела это в первый раз в жизни. А Колька смотрел на нее так, словно она говорила жутко умные вещи. Сам он молчал, но все время кивал головой, и мне стало обидно за него, за то, что он как будто поглупел в эту минуту.

— Море — это вода, — сказал я. — Только ее очень много. А солнце — это звезда, самая обыкновенная. Чего это ты сегодня так раскудахталась?

— Ты, Мурашов, скучный, как старик, — ответила Наташка. — Море — это корабли и белые паруса…

— Где ты видела паруса?

— А вот видела! Это ты ничего не видишь. Для тебя парус — просто белая тряпка.

— А для тебя?

— Ты не поймешь.

Но я, конечно, все понял. Парус тут ни при чем. При чем был я. Такой занудный, грубый, тупой Мурашов. Я ничего не смыслю в красоте. Вот что она хотела сказать этим парусом. Но это была неправда.

Один раз мы плыли с отцом с острова. Лодка была загружена сеном, а волна балла три. Брызги летели через борт. Мы оба были мокрые, но тогда мне не было холодно. Мы гребли изо всех сил и старались, чтобы лодку не поставило бортом к волне. Волны накатывались какие-то желтые, с белой пеной. Я честно скажу, что боялся. Одна волна через борт и — привет. Я боялся, а мне хотелось смеяться. Все море было в барашках, все волны гнались за нами. Но это была настоящая красота, потому что было настоящее трудное дело. А тихую красоту я не люблю и ахать из-за того, что солнце круглое, не обязан.

Объяснить все это Наташке я не мог и не хотел. Раз она думает про меня так, я таким и буду.

И все-таки мне было обидно. И я снова заорал на Иллариона.

— Ты живой или нет?! Шевели веслами!

Илларион захлопал веслами по воде, но лодка быстрей от этого не пошла. Вообще-то быстрей и не нужно было — лишняя минута никакой роли не играет. Но в это утро я с самого начала нервничал, а когда я нервничаю, то спокойно сидеть не могу. Мне нужно или орать, или бегать, или чего-нибудь делать руками.

Я отнял у Иллариона весла и стал грести сам.

До гряды было уже недалеко, минут двадцать всего. Греб я спокойно и мощно. Лодка сразу пошла быстрей, даже вода запела у носа. За кормой вытянулись две ровные линии «блинчиков» от весел. Вот это было, наверное, красиво — молча и просто.

Лодку я поставил у края гряды. Батон опустил камень с носа, а Колька с кормы. Колька проделал все тихо, а Батон бултыхнул камень, будто с обрыва. Я ничего ему не сказал, посмотрел только, и он все понял.